Замужем она была. А в двадцать восемь лет стала, что называется, соломенной вдовой: муж сбежал. Ага…
Вот прожили с ним пять лет. Как все жили, ни хорошо, ни плохо. Денег, как всем, хватало только от зарплаты до зарплаты. Потому и с ребёнком пока не торопились.
Но она старалась. Старалась, чтобы дом их (комната 9-метровая в коммуналке) был домом настоящим. Вечерами она шторы для окна и двери вышивала. Гладью. Это её мама научила. Вышивать, то есть. Красиво получалось: и на единственном в комнате окне, и на дверях распустились алые маки, причудливо изгибавшие свои ненастоящие стебли то вправо, то влево.
Вышивала, значит, ужин готовила и мужа с работы ждала. Сама тоже работала. Но устроилась так специально, чтобы раньше супруга возвращаться. Пусть к его приходу всё будет уже готово.
Он возвращался, ел. Когда она спрашивала, вкусно ли, пожимал плечами и, не глядя на неё, отвечал: «Нормально».
Потом включал телевизор и смотрел. Она управлялась с посудой и садилась рядом – вышивала. Так и сидели, изредка переговариваясь, до десяти часов. Ровно в десять он вставал и говорил, что спать пора, а то завтра вставать рано. Если это было накануне выходных, то – всё равно в десять. Только тогда он просто говорил, что спать пора, не добавляя про «рано вставать».
В воскресенье спали долго. До восьми. Потом вставали, завтракали. И шли на рынок, чтобы купить провизии на неделю.
Возвращались. Она готовила обед, а он читал газеты. Потом ели и ложились спать. До вечера. Потом ужинали, смотрели телевизор и ложились спать в десять, потому что «завтра вставать рано», на работу. Так вот и жили все пять лет. А потом муж просто не пришёл с работы.
Она даже не испугалась. И в милицию не заявляла. Потому что поняла: ушёл. Надоело ему спать и, в свободное от сна время смотреть на маки на шторах.
Она перевезла через год одинокой жизни к себе маму. И стали жить вдвоём. Теперь уже с мамой.
Нормально жили, как все. Вечерами смотрели телевизор и, вместе с мамой, вышивали. К тому времени перебрались они уже в отдельную квартиру, где окон и дверей было больше, потому и штор с маками требовалось больше. Потом появились вышитые подушки, полотенца, салфеточки. И уже не только с маками, сирень тоже на них встречалась.
А однажды она очнулась. Когда ей исполнилось сорок. Очнулась и подумала: «Что же это я всё сижу? И вышиваю. Жизнь-то проходит. Надо, наверное, замуж выходить…» И мама сказала, что надо.
Она начала оглядываться вокруг в поисках подходящей кандидатуры.
А подходящих-то давно всех разобрали. Остались либо распоследние из никудышных, либо разведённые. Но мама сказала, что и среди разведённых встречаются люди неплохие, «неплохость» которых предыдущие жёны просто не рассмотрели. И вскоре пригласила на обед в воскресенье соседа Александра Ивановича. Был он на двенадцать лет старше нашей сорокалетней девушки, но мужчина ещё почти видный.
Пришёл он, как и позвали, к двенадцати часам. Побрился, пиджак надел, не новый, правда, а даже зашитый в одном месте. Но этого было почти не заметно. Ага, пришёл, значит. Побритый и одеколоном побрызганный. И две бутылки принёс: красненькую для дам, стало быть, а беленькую для себя, значит. За обедом, правда, обе их и выпил. Сам. Не стеснялся, наливал уверенно. Женщинам не подливал, так как у них всё полные рюмки да полные были. Он и не настаивал. Потом сказал, что сходит к себе за баяном, и они, все втроём, песни петь будут. Дамы переглянулись, сказали, что петь они не обучены, с тем его и выпроводили уже вечером.
Следующим претендентом на руку её и сердце стал Константин Макарович – брат их соседки с пятого этажа. Этот воспитанный такой, чистенький. Сразу поинтересовался, сколько невеста зарабатывает, и есть ли пенсия у мамаши. Он весь вечер рассказывал, что доход у него небольшой и он деткам своим помогает, которых у него трое. Невеста наша загрустила в тот вечер и быстрее-быстрее чай подавать начала…
Потом откуда-то вдруг взялся Николай Анисимович, который почти с порога бухнул, что он «сожительствовать согласен, но только до тех пор, пока с женой не помирится». А как только Алевтина его простит, так он сразу – домой.
Потом долго женихи, вообще никакие, не появлялись вовсе. Молодушка наша уже, признаться, и ждать перестала. Как вдруг, однажды, когда выходила с работы через проходную, окликнул её дядя Сеня, вахтёр их фабричный. Она, сколько себя помнила, столько же и его – когда ещё девчонкой к матери на фабрику приходила, он уже на проходной стоял. Вот этот дядя Семён и начал разговор первым, когда она подошла и рядом с ним на скамеечку присела.
- Мать говорила, что вы с нею для тебя жениха ищете?..
Она опустила глаза, застыдившись вся, но отрицать не стала.
А за меня пойдёшь? А? Как?.. Да ты не гляди, что я старый. Зато надёждый, не сбегу от тебя, как Венька твой. Бежать-то мне уже некуда: впереди только последний край, к которому все мы кто идёт, кто бежит, кто подкрадывается. Зато замужней побудешь, по-настоящему. Глядишь, ещё и ребёночка спроворить у нас с тобой получится. А у меня денежки кое-какие есть, прикопил на старость. Помру, тебе всё достанется, не обижу… Ну, чё молчишь-то? Говори чего-нибудь…
Она как-то вдруг стесняться перестала, подняла на него глаза и совсем серьёзно сказала:
- Не знаю я, дядь Семён. Подумать надо, с мамой посоветоваться…
Он посмотрел на неё как-то вдруг издалека и уже совсем другим голосом заговорил снова:
- Нюр! Это что же ты говоришь-то, милая? Неужели плохо так, что за старика даже пошла бы? Или на денежки обещанные польстилась? Не верю я, потому что и мать твою знаю, и тебя с самого мальства. Не можешь ты так вот, задёшево, кому ни попадя продаваться!..
И тогда встала она, прямая, словно на сцену театральную вышла, чтобы царицу сыграть, и пошла от него прочь. Потом вдруг остановилась, повернулась… и п о к л о н и л а с ь. По-старинному, в самый пояс:
- Спасибо тебе, дядя Сеня. За науку спасибо. Сама не знаю, что со мною. Не-е-ет… Продаваться не стану. Никому. И никогда. И позорить себя больше не буду… Прощай.
И пошла прочь. Царицей пошла. Прямо и гордо. Потому что – непродажная…
|