Снегири на яблоне. Глава 19. Кожаный ремень

все остальные.
Версия Георга подтвердилась:
– Красный ремень. Они были гастролёры. Предложили «красный ремень» снять с дурака, такого, чтобы на вид не казался типа дауном. Чтобы заказчик не догадался. Наши отказали, а мой друг нет. Мимо старшаков обо всём сговорился.
Сорок-баро так и не упомянул даже клички своего друга, иудой его не назвал. Так и говорил: «мой друг» до конца повествования.
– У меня тогда мать за хулиганку судили, хата была пустая: удобно! В интернате нельзя, в заброшку дурака пришлось бы как-то незаметно вывести… А для меня он сочинил простецкий предлог: бывшую обнёс и на недельку попроситься пожить. Так-то я домой редко заглядывал, чего мне там делать…
На хате поджидали они, гастролёры. Тросы через балку заранее перекинуты. На такие крюки туши для разделки подвешивают.
Семеро. Из них двое – мясники в балаклавах. Численный перевес не оставил сорок-баро шансов. Его подвесили над этим столом, насадив крюками под ключицы. Так чтобы танцевал на цыпочках, чтобы мог на пальцах ног стоять.
С правой руки у него быстро срезали «красные часики» –  ремешок с запястья. Потом срезали пояс с живого.
Кляпа не было, цену добавлял звук видеоролика и его метраж, поэтому гастролёры не спешили. Будучи ловкими палачами, они всё ж таки заметно психовали, но зря. В соседних домах обитали утырки и пропитая алкашня, на всё – ноль внимания.
Алмас оглох от своего крика, глотку вывернул, и всё-таки сорвался с одного из крюков. Тогда он и огрёб кулаком прямо в сердце, чтобы не дёргался, не испортил работу. На полу закончили «красный кушак» срезать.
– С моим другом у них была договорённость, – смеясь, тёр запястье Алмас, –  вторая рука твоя. Плата тебе. В свою пользу срежь «красные часики». Будешь один из нас и при деньгах!
Сильные удары в грудину будто вонзили кол, боль то вырубала, то накрывала по-новой. Перевернуться Алмас не мог совсем, как жук. Только вдобавок он и лапками дёргать был не способен.
Его друг, впервые свежующий человека, неумело, рваными движениями отрывал ножом полоску кожи с левого запястья, а сорок-баро смотрел, как он это делает, смущённо улыбаясь поджатыми от усердия губами.
– Тогда я понял, чего стоит дружба и чего стоят люди! – засмеялся Алмас, хлопнул в ладоши и показал окей, то есть, зеро обеими руками.
Отмстить он, и вознамерившись бы, не успел. Друга нашли на склоне оврага, такого же резаного, только мёртвого. Страшный оскал и остекленевшие, удивлённые глаза.
– В том есть мораль, но кому она нужна! – весело закончил Алмас недлинное повествование.
Почти закончил. Добила его помывка.
Кое-как выползший из дома, сорок-баро потерял сознание среди дорожных луж, обвалявшийся кровью и землёй. На скорой его увезли в городской приёмник, где оставили среди торчков и бомжей. Там не разбирались, там мыли из шланга, и выбрасывали обратно на дорогу. Вот это было фатально, это было через чур больно... После шланга он уже ничего не помнил, очнулся в больнице.
***
Масляное полотенце, мультики – это всё Думитру свято исполнил. Не позволил сорок-баро ни уклониться, ни спорить. Теперь моя воля? Значит, моя.
Втихаря, в одиночестве он проплакал столько, что рисковал заработать обезвоживание. Спасался литрами вина.  Компенсировал, так сказать, одновременно убыток солёной влаги поступлением алкогольной.
Застукав его пьяным, сидящего на полу в тесном и холодном винном погребе, Алмас, разумеется, принял это на свой счёт и, разумеется, прямо противоположным образом.
Думитру вдумчиво, минималистично дирижировал оркестром, раскачиваясь и напевая фокстрот. Патефон молчал в углу. Причудливый выверт сознания под алкогольными парами заставил старика притащить сюда патефон из гостиной. На второй половине бутылки возвращаться за пластинками уже не требовалось, и без них нормально.
Алмас плюхнулся рядом:
– Старик, не надо меня больше терпеть. Скажи слово, и я завтра уйду. Сегодня уйду, немедленно.
– Нет, что ты!.. Всё зря что ли? Мне что, вина выпить нельзя?!
– Ты простишь меня когда-нибудь?
Раскланявшись перед воображаемым залом, Думитру прижал невидимую дирижёрскую палочку к груди, швырнул её прочь, всхлипнул и уронил себя Алмасу на плечи:
– Давно простил, мальчик мой, бедный мой!.. Клятвенно заверяю тебя!
Сорок-баро вздохнул с осуждением. Где проступок, там должно быть и наказание. Иначе непорядок. Он подальше отпихнул ногой на четверть заполненную бутыль устрашающих размеров. Алмас не уважал пьянство, а сухого вина интернатские в принципе не понимали.
– Чем клянёшься?
– А чем хочешь! – Думитру раскинул руки. – Бла-бла… Что клятвы? Сотрясение воздуха. Какой же ты, Алмас, мальчик мой, честно признаться, слов нет! Думаешь всё время о чём-то этой вот головой! А ты не думай! Кому это надо? Кому от этого лучше? Выпей лучше! Оставь ты её в покое, пусть отдохнёт!.. – он расплылся улыбкой бухого фавна и полез целоваться, куда придётся: в лоб, в глаза сквозь отросшую чёлку. – Замучил ты всех!.. Меня замучил, себя замучил, мальчик мой, бедовая твоя голова!.. – не удовольствовавшись случайным попаданием, он отвёл чёлку с нахмуренных бровей и беспощадно заслюнявил уцелевший глаз.
Сорок-баро и без того было плохо видать в погребе… Теперь на жёлтом ореоле лампочки пьяненькое лицо заслонило весь обзор и само расплылось. Шершавая короткая щетина. Винные губы…
– Что означает простить, старик?
– Понятия не имею! – хохотнул Думитру.
Алмас хмыкнул, потёр исколотое щетиной веко:
– Как же ты это сделал?
– Легко! – и расцеловал снова.