3.
Исполненная хищной красоты ноябрьская осень весело отливала свинцово-синей прозрачностью чистого неба.
С инфернальной настойчивостью солнце делилось последним теплом и по утрам пар поднимался над жестяными кровлями, свиваясь в тонкие струйки.
С легкомысленной ветреностью шалил безобразник ветер. Он то бросал острые лезвия ледяных струй в лица прохожих, рискнувших прогуляться по улице, то запускал длинные шелковисто-холодные щупальца под одежду или нещадно бичевал бездомных псов, сгоняя их с нагретого места, или сдувал нахохлившихся воробьёв с веток, застывших в ожидании чего-то морозно-зимне-предсказуемого.
С ненавязчивой затейливостью осень меняла природные декорации: с небрежной щедростью избавлялась от летних и драпировала в изысканно-осенние на свой вкус.
Что-то ностальгически-тёплое напоминало позднее увядание.
Была ли то спонтанная вспышка и из памяти одно за другим поспешали-заскользили кадры из ушедшей бесповоротно молодости или ещё, более оправданное, выработанное за прожитые годы чувство циничного сожаления об упущенных возможностях и выгодах. Да и ладно, прошлое не вернуть. Умудриться бы будущее не проворонить.
Этими мыслями нагруженный по самую маковку, шёл Иван Семёныч по полупустым улицам города, как это было ровно год назад.
Суета и спешка, обычные в молодости, сменились возрастной умеренностью и рассудительностью.
Город пуст. Будни. До законного обеда далеко. Служащие и работники бутиков длинными цепочками очередей не атакуют заведения общепита, рассчитывая исключительно на толщину своего кошелька.
Посему, шлось Ивану Семёнычу легко, беззаботно, оставалось лишь смотреть по сторонам и с некоторой обиженностью осознавать: он не узнаёт категорически привычные места. Время летело вперёд с нарастающей скоростью и в этой гонке наперегонки менялась и жизнь вместе со всеми составляющими. То же происходило с городом: менялось лицо, ландшафт, местность преображалась, взамен старых ветхих построек величественно возносились к небу длинные стеллы стеклянных многоэтажек, лишённых архитектурной красоты, украшений, законченности зданий, всего того, что присуще старинным зданиям, современные коробки не блистали этим, а лишь уныло смотрелись, острыми гранями раня взоры жителей.
Подобно кораблю, плывущему без цели и не знающему места, где пришвартоваться, Иван Семёныч бесцельно шёл, куда глаза глядят, останавливался передохнуть минут пять на лавочке, полистать без той же определённости купленную утреннюю газету, лениво скользя по заголовкам и не вникая в глубокий смысл статей, очерков, заметок, концентрируя внимание на фотографиях с отцами города и прочией чиновничьей братией, коими густо пестрели страницы.
Шатания без цели в итоге приводят к какому-нибудь результату. В нашем случае, Иван Семёныч к своему удивлению остановился возле высоких ажурных кованых ворот городского парка, гордости горожан. Ещё более он удивился, отметив для себя, некоторые аттракционы работали и посетителей для них было достаточно. Работало колесо обозрения, так приятно иногда щекотавшее нервы.
Внучка называла его на свой, жаргонный лад – колесо оборзения. Всё потому, что шаловливыми детишки остаются, достигнув двадцатилетия и куда солидных лет, поэтому некоторые, с внучкиных же слов, шалили: бросали сверху конфетные обёртки и пакостили понемногу. Всё потому, что эти развлечения не несли за собой конкретного наказания, по принципу: не пойман – не вор. Внучка уверяла, что кроме бумажных самолётиков ничего не бросала и не краснела лицом, хотя Иван Семёныч чувствовал, что она безбожно врёт.
Парк содержался в идеальной чистоте. Благодаря сохранившимся скульптурам из далёких послевоенных годов, несущих в себе флёр того времени, в парке частенько снимали эпизоды исторических сериалов.
Другими словами, городской парк являлся место чуть ли не ритуальным в некотором смысле, где иногда накатывала грусть и где хотелось эту грусть исцелить в глубине зелёных, тенистых аллей и на скрытых от чужих глаз маленьких уютных полянках и лужайках.
Иван Семёныч наметанным глазом определил прогуливающих занятия учеников, они мелкими группками шатались и громко обсуждали что-то своё. Также от его внимания не ускользнули молоденькие мамаши с колясками. Рассевшись на скамейках они, покачивая коляски, шушукались между собой.
Как и летом, в большинстве киосков продавались любимые десерты, горячие и холодные напитки. В воздухе стоял устойчивый аромат жарящегося шашлыка.
Иван Семёныч купил стаканчик кофе и стоял, выбирая укромное местечко присесть, чтобы никто не докучал. Скамейки, как назло, были заняты. Идти далеко от входа желания не было и внезапно он зацепился взглядом за мужскую ссутуленную фигуру, одиноко сидевшую в отдалении, с поникшей головой. И чуть было не закричал, узнав старого школьного друга, однако некоторая несообразность в фигуре заставила не делать этого.
Нико его не заметил. Обратил внимание после приветствия, которое довольно громко произнёс Иван Семёныч.
Нико поднял грустное лицо и Иван Семёныч ужаснулся переменам в облике друга.
- А… Вано… Привет… - без интонаций, без прежне импульсивности проговорил вяло Нико.
- Можно сяду?
Нико кивнул и указал подрагивающей кистью руки на свободное место.
- Садись, кацо… Конечно… Места всем хватит… - и указал рукой куда-то в сторону и вперёд и такая в его голосе слышалась непритворная грусть, гнетущее уныние, что Ивану Семёнычу передалось его настроение.
- Что с тобой, Нико? – участливо спросил Иван Семёныч.
Ответ последовал с замедлением.
- А что со мной, Вано…
- Ну, как… - не нашёлся Иван Семёныч.
- Вот и я, ну как… Точнее, Вано, совсем никак…
Иван Семёныч повертел полный стаканчик и отхлебнул.
Установилось молчание, его можно было назвать неловкое или ещё как-нибудь.
- Ты, Вано, пей… Пей кофе, - сказал Нико отрешённо. – Остынет. Холодный кофе также отвратителен, как горячее вино…
- Почти ничего не осталось.
Нико горько вздохнул. Тяжко.
- Также и у меня, Вано… Почти ничего не осталось…
Нико передёрнул плечами и мелко затряс головой.
- Шутишь что ли…
- Нет, Вано, не шучу… Осиротел я… Ушла от меня Ниночка, моя любимая Нино… - сказал Нико и заплакал.
Что говорить в таких случаях, Иван Семёныч не знал. Нужные слова только у героев в книгах находятся сразу.
- Спасибо, Вано, что не говоришь слов сочувствия…
- Да я…
- Молчи, лучше молчи… Видишь, даже нет сил говорить и шутить, а нам грузинам это несвойственно…
Скрывшиеся в голых кустах позади мужчин весело зачирикали птички.
- Слышишь, Вано, птички поют… Солнце светит… Ветер дует… - Нико поднял лицо, по нему текли слёзы, он их не вытирал, голос подрагивал. – А Нино нет… Всё осталось, всё продолжает быть, только нет Нино… Ответь, Вано, в этом есть справедливость?
Говорить на эту щепетильную тему с человеком, которого постигло горе, нелегко и Иван Семёныч промолчал. Честно говоря, у него не хватило бы духу вообще что-либо советовать.
- Ушла, понимаешь, Вано, ушла… Днём почувствовала укол здесь, - Нико указал на сердце, - просит, дай таблетку. Выпила, не полегчало. Потом посерела и говорит, задыхаюсь… - Нико ожесточённо со свистом втянул носом воздух. – Вызвал «скорую». Быстро приехали, молодцы. Оперативно замеряли давление, аппаратом таким маленьким проверили сердце. Послушали. Врач отводит в сторону, так и так, подозрение на пневмонию. Увозят. Вечером Нино звонит, успокаивает, мол, Нико, не переживай, всё хорошо. Нормализовалось. Слушаю её, а голос у неё, бедненькой, дрожит. Говорит так, чтобы меня беречь. Зачем меня беречь, Вано, когда без неё ничего не нужно! – закричал Нико, - ничего этого. Мир стал однообразным, серым… под утро просыпаюсь в липком поту… Снилось всякое… мутное… Помню, стоит возле кровати Нино, улыбается, говорит что-то, я не понимаю… Прошу повторить… Она вдруг поднимает руку и машет ладонью… Вот так… - Нико покачал ладонью, - понял, прощается моя Нино со мной… И я ей хочу ответить, а не … не могу… Тело будто судорогой сковало… Просыпаюсь сидя на кровати… Звонок… Из больницы…Сообщают, крепитесь, мол, вашей… Супруги… Нет больше Нино!.. – Нико тихо зарычал через зубы. – Вот скажи, Вано, объясни мне неразумному, разве сейчас, в двадцать первом веке можно умереть от какого-то воспаления лёгких? Живём-то не в глухие времена, когда медицина была в зачаточном состоянии… Да и тогда как-то вытаскивали из лап смерти людей… А сейчас столько лекарств… Пеницилин-меницилин всякий… Вано…
- Врачи как-то объяснили, сказали…
Нико махнул рукой.
- Что они скажут… - в его голосе ощущалась пассивность. – Мол, сделали всё, что могли… Не должно было случиться… Случай обычный, не она первая с пневмонией… А ведь случилось, Вано, случилось и почему-то с моей Нино… Разве это справедливо? Ушла Нино, оставила меня одного. Дети? Они не в счёт… Выросли – разлетелись. У них свои заботы. Нет, Вано, не о таком конце я думал… Да и не думал вовсе! А сейчас думаю: всё ли для Нино, когда жива была, сделал…
- Что, то и сделал, - сказал Иван Семёныч, чувствуя фальшь. – Ты был заботливым мужем. Все подтвердят.
Внезапно Нико ошарашил:
- Ты чувствуешь свою исключительность?
- В каком-то смысле мы все исключительные, - Иван Семёныч быстро сориентировался и дипломатично, так думал, ответил.
- В том-то и дело: в каком-то смысле.
Нико грузно засопел, словно ему что-то мешало, что-то, что находится в груди. Внезапно он выпрямился до громкого хруста в позвоночнике.
- Представь, Вано, - горячо заговорил он, как и прежде, легко имитируя грузинский акцент, - ведь всё как удачно складывалось! Бог тому свидетель, я не мог нарадоваться, Нино расцвела цветком весенним… Ах!.. После нашей встречи в «Аполлоне» в прошлом году я будто обрёл смысл жизни. Радовался так, как радуется старатель, найдя золотую жилу. Этот период был золотым периодом в моей жизни. В самом прямом смысле!
Нико остановился. Дышал он часто, дыхание сбилось, пытался его восстановить. Глаза горели. Румянец расплылся по щекам. Лицо осветилось неким таинственным внутренним огнём.
- Можешь не верить, Вано, - запал у него не пропал, - я нашёл-таки свои грузинские корни. Да-да-да! Не простая болтовня это, Вано. Читаю документы и понимаю, что не могу поверить в истинность происходящего. Документы дрожат в руках. Без долгих объяснений: выяснилось, я потомок древнего грузинского князя, а он, вот, верь не верь, состоит в прямом родстве с грузинской царицей Тамарой! Вот, Вано, какие кренделя выписывает иногда жизнь! А ведь ты, - многие, даже родня по отцовской линии, что очень странно, смеялись, шутили, подначивали. Делали умные рожи и за спиной у виска крутили пальцем, думали, чёрт знает, что! А на поверку-то, да, вышло – никакой я ни лгун, ни фантазёр, ни выдумщик.
Нико закашлялся, лицо покраснело от натуги. Вынул из внутреннего кармана куртки баллончик и брызнул пару раз в рот.
- Нервы… - вроде бы оправдывался он, - на нервной почве… О-о-ох!..
|