Снегири на яблоне. Глава 9. Весёлый денёк

маленькие и розовые, как её губы.
Алмас глубоко вдохнул. Против воли кривая ухмылка потащила рот в сторону.
Весёлый смотрел на него в упор. Поднялся и вышел, задев татуированным плечом скелета пиджачную тушу секьюрити. Больше они с Алмасом не виделись.
– Вторая серия, – буркнул кто-то.
***
Дядя развернулся на месте, истерично выкрикнув:
– Ты подумала, шалава?! Ну?! Кого выбираешь их или меня? Их?! Меня?!
– Тебя, – пролепетала девушка, только её не было слышно.
– Меня?!
Дядя шёл на неё с пушкой в руке, не целясь, размахивая своими граблями.
– Меня?! Значит, меня?! Как тогда или на самом деле?! Поумнела, дура?! Да неужели?! Иди сюда! Иди-иди, докажи!
Девушка подчинилась. Балансируя на невидимом канате, пошла навстречу.
Дядя расстёгивал ширинку, стояло у него не ахти. «Плохо дело», – продумал Алмас. Но дядя сунул пушку в кобуру на перевязи, нырнул лапами в декольте своей жертвы и воспрял. Верх платья девушки собрался на бёдрах. Да, она была прелестна – над узкой талией груди – подтаявшие шарики мороженого чуть растеклись, поднимались от дыхания. Было видно, как колотится сердце.
– Задирай юбку!
Не похоже, что бы она его слышала или вполне понимала.
– Ты снова, дрянь?! Наклоняйся, подставляй задницу!
«Сейчас он её застрелит».
Алмас, тамада, твой выход.
***
Сорок-баро примиряюще вкинул руки: ты чего, мол, братан? Крошка просто стесняется, сейчас всё будет!
Он шагнул наперерез девушке и намертво встал перед ней. Поднял юбку, скользнув лапами по вздрогнувшей, гладенькой попе.
Дядя показал ему большой палец, беря за бёдра свою невесту.
Вблизи её взгляд был ещё светлей и прозрачней, но зелень размыло холодной водой, она выцвела за эти несколько шагов. Глаза стали бессмысленно огромными. Они искали что-то в коробке бетонных стен, в оконном проёме без рамы, внутри Алмаса. Он приложил палец к губам, шикнул. Куда смотреть, куда девать руки, девушка не понимала, и вдруг целиком встрепенулась, до крови прикусив кукольную губу… Вошёл-таки дядя.
***
Обнажённые пломбирные груди в мурашках расплылись по сгоревшей за день груди сорок-баро. Как же это было приятно… Как пятерню запустить в мелкий, прохладный, чистый песок. Блаженство, которое само льнёт к нему всем телом, от смерти к жизни. Приятно неимоверно, хотя Алмасу брезент его уродских штанов позволял чувствовать лишь толчки. За перекошенной пыхтящей дядиной мордой чернели два терминатора. Это было изумительно – впитывать, ощущать женщину вполне. Насколько же велика разница: позволяет она себя драть или отдаётся. Он захлебнулся наслаждением, прижав к плечу шмыгающее, заплаканное лицо, положив руку ей на затылок, сунув пальцы под волнистые мягкие прядки… Его стояком можно было поднимать фуры как домкратом. Девушка всхлипывала, её охватывала дрожь, и это было как приправа к растёкшемуся, животному теплу. Дрожь пробегала отдельными волнами, заставляя девушку прижиматься к Алмасу ещё плотней, хвататься за него из последних небольших сил. На его счастье, дядя был утомительно долгим, жёстким от алкашеской неспособности кончить. Всё, что он вымучивал из своей жертвы, окатывало сорок-баро с макушки до пяток. Чудовищное наслаждение. Когда девушка начала дышать ртом, когда пролепетала: спасите, Алмас залился спермой под штанами.
***
Хеппи-энд. Не пристрелил, не кинул дядя невесту. Они сразу же уехали.
Мерсы разворачивались перед заброшкой. На нижних ступеньках красовалась пачка купюр. Резинка лопнула от её толщины.
Сорок-баро присел рядом с братвой на заборчик клумбы.
Смартфон в руке Кина вдруг – хлоп вниз! Упал…
– Ты чего?
– Денежка тяжёлая капнула.
Все заржали. Алмас глянул… Ого, купюры на лестнице были только чаевыми…
***
Он не пошёл домой в интернат, отправился домой-домой, в посёлок.
Дверь халупы настежь, матери нет. Лёг на пол под тёмную потолочную балку. Суицидником Алмас не был. Он представлял не то, как вяжет узел, а как уже качается, и тихо-тихо внутри... Бойтесь своих желаний.
За окном хриплый, испитой голос позвал:
– Шампуська, а Шампуська, ты дома что ль?
Алмас, не поворачивая головы, нашарил водочную бутылку и запустил в сторону гостя, разбив последнее стекло.
Нет, здесь невыносимо.
***
Через два дома жили деревенские шлюшки, дед ветхий и пять разновозрастных баб – клейма негде ставить. Младшая была ничего так на вид…
Алмас перемахнул через два забора подряд.
Домишко старинный, вросший в землю, окно за крапивой. Алмас свистнул: два коротких, длинный… И резко увидев себя со стороны, понял, что всё – приплыли… Он только-то скопировал материного ухажёра, оставалось крикнуть: «Шампуськи, а шампуськи, дома что ль?»
Тьфу… Невыносимо.
***
Потащился в интернат. Ноги болели от усталости.
Пересекая двор и поднимаясь по лестнице, сорок-баро сделал вид, что разговаривает по телефону, и рефлекторно набрал Весёлого. Абонент недоступен.
Из рекреации второго этажа доносились обрывки фраз:
– …кринж.
– …самый умный?
– Цыц вы…
– …всё правильно он сделал!
– Кринжота…
– В лицо ему скажи.
– Да вы задрали! Сдавай.
– Раскудахтались тут, в курятнике…
Будь среди них Весёлый, он бы не шушукался, а ржал, как всегда. Он бы нашёл, что сказать.
Дома наконец. Дверь по-прежнему закрыта на сушёную воблу. В комнате вонь и мухи. Алмас, как животное в тесной клетке, метнулся по периметру, по диагонали прежде, чем забиться в угол кровати. Набрал другой номер Весёлого. Недоступен. Остались от Весёлого копчёные кости на газетке.
Сорок-баро дёрнул за угол настенный календарь с бабами, выкрутил пальцами саморез. Проткнул им рыбий глаз и с обглоданным остовом прикрутил календарь обратно над тумбочкой. На вечную память. Завтра уличная кошка, пробравшись в комнату, разгрызёт его мемориал.
***
Кошка сделала одолжение Алмасу, выдернув его чавкающим хрустом из тяжёлой, как бетонная плита, дремоты.
Снилось, что был опять там, в заброшке. Бёдра опять ходили взад-вперёд. Смердя перегаром, вплотную маячила гнусная, перекошенная от усилий морда дяди.
Но девушки между ними не было.
Рук у Алмаса тоже не было, ни члена, ни штанов. А у дяди член был. Полметра длиной. Он протыкал тело, как паяльник масло, целясь в бешено стучащее сердце. Взгляд у дяди был совершенно трезвым, ледяным от презрения. Вдоль стен на кортах сидели чёрнопиджачные секьюрити, сняв тёмные очки, наблюдая за происходящим такими же – зло прищуренными глазами. Чей-то локоть душил сорок-баро сзади, но там никого не ощущалось. Плечи холодила страшная, враждебная пустота. Отшагнуть в неё было невозможней, чем прыгнуть с крыши. Пот струйками бежал по спине.
Разбуженный сорок-баро схватился за горло и укололся рыбьей костью. Над головой семафорил густо-жёлтый кошачий глаз, белел клык на обглоданном хребте.
– Брысь, ворюга!
Полосатая тень сиганула с тумбочки через подушку и шмыгнула в приоткрытую дверь.