Совет

Где-то надо мной ещё есть жизнь. Конечно, Маара даже не заметит моего исчезновения. Кто я такой, чтобы она отреагировала на это? Маара кипит жизнью, но при этом остаётся слепой. Пока ты гремишь, пока ты что-то значишь, пока пугаешь тебя и помнят. А дальше…
Любой уличный памфлетист расскажет об этом прекрасно: пропусти одно утро, не обличи хоть какое-нибудь событие, поддайся слабости или дурноте, хоть раз испугайся и всё, пропала твоя уличная слава! Можешь даже не возвращаться – уже не признают и не примут. Но самая страшная и беспощадная правда состоит в том, что Маара легко забывает не только уличных поэтов, а вообще всех. При самом большом везении можно стать легендой, обрасти тысячью лживых подробностей и самого себя не узнать, но это удаётся немногим, только, пожалуй, тем, кто готов замараться в крови и замарать Маару.
А добродетель почему-то тает и забывается. Почему-то она всегда незаметнее, и я в детстве, изучая книги и легенды своей земли, очень хотел доказать, что отметиться можно не только кровью и победами да поражениями. Можно прославиться и благом, милосердием, и верой, и…
Я не знаю. Я не успел. Наивность очень больно разрывается, знаете ли. Даже сердце разбивается не с такой болью, даже мечты плавят душу и разум не так издевательски, как внезапно лопнувшая наивность. А самое главное – исцеления от этой раны нет. Разлюбив, можно полюбить; разуверившись в мечте – взрастить новую; но куда деться от своего разочарования? Как снова очароваться этим миром и, ступив на дорогу бесчестия и беззакония, вернуться к свету? Как отойти от цинизма и избавиться от жалости к себе? Как возродиться?
Я не знаю. Я не смог. Да я вообще мало что могу – только ждать, ждать собственного конца, ну, ещё, пожалуй, слушать тот кусочек жизни, что надо мной.
Эти темницы Коллегии Дознания строили с точным знанием дела, потолки низкие, давящие, это сделано для того, чтобы преступник, ожидая допросов или казни, страдал от тесноты и духоты. Но мне повезло – да, в галерее этих темниц, я, что называется, везуч! У меня есть в потолке крошечное окошечко – зарешеченное, но от него есть ветерок. А ещё запахи и шум.
Я чувствую запах свежеиспеченного хлеба – его привозят в Коллегию Дознания к обеду. Чувствую, как пахнут рыба и мясо, грибы и запечённые овощи – дознавателей содержат на славу, наверное, самая богатая из неторговых Коллегий Маары.
А ещё я их слышу. Они ходят… много ходят. У них тяжёлые сапоги, каблуки которых подбиты железными гвоздями. Они переговариваются, смеются, ругаются, шуршат бумагами и плащами, а я их слушаю, о чём они даже не подозревают. Я различаю некоторых по голосам и иногда даже могу улыбаться (несильно, чтоб не заметила стража) их мимолётным шуткам. Но они не знают об этом. Потому что я, как и вся галерея темниц, как и подземные этажи заключенных – для них рутина. Это для нас дознаватели составляют последних, кого мы, похоже, в большинстве своём видим. А для них мы дела, номера, обречённые. Живые мертвецы, которых можно не стесняться.
Мне разрешено лежать на соломенном тюфяке весь день. Это тоже везение, но здесь уже везение иного рода. Мне повезло наткнуться на милосердного дознавателя, который узнав о том, что у меня ещё с давних лет рана в бедре, позволил мне лежать сколько угодно. Заняться в камере всё равно нечем, не в галерею же смотреть сквозь решётку?! Вот и лежу, прикрыв глаза, на тюфяке, и слушаю с жадностью жизнь где-то над собой.
Иногда я думаю. А нельзя не думать, когда совершенно нечего делать! И это тоже прекрасно знают дознаватели. Именно по этой причине, арестовывая, они, в первую ночь, как правило, не допрашивают, а оставляют в непроницаемой каменной камере «на подумать». Потом человек становится сговорчивее.
Меня уже не допрашивают. Меня уже судили. Я жду приговора, и это значит, что думать о страхах пыток и допросов мне уже нет смысла. Я думаю о себе – о своём военном прошлом, о том, как мечтал пробиться в Совет Короля, как не боялся вести армию к бунтующему югу, как отбивал от захватчиков западные земли, как верил в святость целей…
Я думаю о жене – как она сейчас? Верит ли в мою невиновность по принципу мягкого женского сердца? Плачет? Пожалуй что да, плачет. Она никогда не была сильной – это мне в ней нравилось. Робкая, нежная, трепетная… я всегда хотел её оберегать, а по итогу – сам же её подвёл. Оправится ли она? Справится ли с болью? Проклянёт ли меня? Дай, Луал, ей сил меня проклясть – в ненависти можно жить, в скорби же жить нельзя.
Я думаю о дочери – Мари! Моя бедная Мари! Такая же робкая и трепетная как моя бедная жена… я собирался к весне заняться её браком, уже начинал подбирать (правда, только в уме, страшило меня расставание!) ей партию. Не успел. Теперь мои девочки останутся одни. Кто захочет взять мою дочь в жёны? Она – дочь предателя и изменника, и никакая красота её этого не отменит.
Своя же репутация всегда дороже, всегда ценнее.
Я стараюсь не думать. Мне больно. Больно от собственной наивности. Больно от своей глупости, от своей слабости, от своей веры в хорошее. Я был слеп как Маара. Я был глух как она. Я сам виноват в том, что верил в людей, что не заметил разворачивающегося под моим носом заговора, а заметив…
С Алвизом я провёл три осады бок о бок, дважды участвовал в походах. Он подставлялся в боях, спасая меня, были дни, когда я делил с ним одну флягу с остатками воды. Это при дворе мне и смотреть на такого как Алвиз не полагалось бы по званию, но на войне, в осаде, в битве легко стираются все различия, потому что смерть забирает всех. Когда кипит кровь, когда дрожит осквернённая смертью земля, когда стрелы обрушиваются градом с неба так, что этого самого неба не видно, ты становишься другим.
Алвиз был суровым воином, преданным королю, но, что важнее, он был предан Мааре и был моим другом. Опытный вояка, имеющий авторитет среди солдат, управляющийся с любым оружием, спокойный и сдержанный – он внушал силу и уважение. Если честно, даже мне было от его спокойствия легче.
Конечно же, я не хотел его смерти. И не хотел его выдавать! Я только не мог понять: Алвиз же так любил короля! Почему же…
–Почему? – спросил я, не веря в то, что предают даже самые близкие, не веря в то, что я был так наивен, что мог не замечать очевидного.
–Потому что пришла пора перемен, – тихо и печально ответил Алвиз. Кто его увлёк? Как? Когда? Я не знаю и тогда не знал. Я только хотел не слышать признаний, я тогда поверил бы его лжи, но Алвиз только признался в том, что действительно состоит в заговоре против короны.
–Я должен сообщить в Дознание, – это было моим долгом. Я знал это. Знал это и Алвиз. Но мы не двинулись с мест своих. Я понимал, что узнал секрет Алвиза случайно, что не хотели мне открывать страшное заблуждение моё.
–Да, господин, – отозвался Алвиз также тихо.
И тогда я сглупил окончательно.
–Если только ты не откажешься от идеи и не выйдешь из заговора. Вернувшись же в столицу, выдашь всех предателей…
Алвиз взглянул на меня с удивлением, но, поразмыслив, медленно кивнул и пообещал, что сделает всё в точности. И я очень захотел поверить ему – человеку, которому я был обязан своей жизнью, по меньшей мере раза три.
Стоит ли говорить, что Алвиз не дожил до возвращения в столицу? Стоит ли говорить, что предатели убили его? Стоит ли говорить, что они обратили дело совершенно иным способом, мол, я пытался подбить всех к заговору? Дознание у нас рьяное, разбираться не стало, арестовали меня сразу.
Сначала я пытался объяснить всё как было, но понял, что я глупец. А это значит, что я заслуживаю всё, что получаю, и ни одни мои заслуги, ни одни мои достижения и завоевания для Маары не будут учтены. Никто не поверит и не вспомнит моего милосердия к пленным, моей добродетели для Маары, моих побед для неё.
А это означает, что я действительно предатель. Я перестал сопротивляться, и меня перестали мучить допросами, просто приговорив к смерти.
***
Где-то надо мной прогрохотали тяжёлые сапоги – конечно, час приближается к обеду. В это время они все ходят туда-сюда особенно часто, караулят тележку с обедом, что ль? Или просто торопятся решить все свои дела до пищи?
Новый шум привлёк моё внимание. Я поднял голову – показалось? Галерея длинна – тут два входа, моя камера размещена за колонной – напротив никого, но шелест явный, приближающийся. Наконец, свет выхватил из темноты коридора двух стражников и девушку – совсем молоденькую, тоненькую и ещё нескладную.
Арестованная? Что натворила? Воровка, наверное? Или…стоп.
Я с изумлением смотрел, как процессия остановилась у моей решётки, как провернули ключ, как девушка переступила порог и тонко, очень звонко прокричала:
–Это вы, разжалованный полководец Маары, по имени Вэлдар, принадлежащий дому Маргон, обвиняемый и справедливо осуждённый в заговоре против королевской власти?
Как страшно она звучала. Звонкая, пронзительно звонкая…
–Это я. с кем имею честь?
–Меня зовут Арахна. Я – плач Коллегии Палачей. Я  пришла, чтобы провести вас по последнему пути.
Палач?!
Я во все глаза смотрел на девчонку, хотя, казалось, видел уже всё на свете и ничему не мог удивляться. И всё же – удивила! Палач!  Да она же ребёнок! Точь-в-точь ровесница моей Мари! И это мой убийца?
–Я не убийца, – похоже, последнее я высказал вслух. Голос девушки сделался ледяным. – Я – палач. Я осуществляю правосудие.
–А силёнок хватит? – мне стало смешно и, если честно, оскорбительно. После всех моих заслуг могли бы кого-то поприличнее прислать! А эта?..
Девушка смерила меня презрительным насмешливым взглядом. Теперь я видел лучше и мог точно сказать, что она не старше моей Мари. И уже палач? Не помощник палача, не служительница Коллегии, а полновесный палач?
Интересно, я её первая жертва?
–Я начну с прочтения вам приговора, – объявила Арахна, сунула руку в карман и извлекла конверт, скреплённый печатью Судейства, развернула, – итак… От седьмого дня летнего сезона, мы, Судейство, поставленные на защиту Маары, короля Маары, и светлого Луала с Девятью Рыцарями Его, рассмотрев дело Вэлдара от дома Маргон…
Я не слушал её. Я смотрел на решётку позади неё. Стражники ходят по коридору. Она пришла с двумя, ещё два обычно стоят в галерее. Если всё сделать быстро, если успеть…
Я сам ещё не знал толком, что успеть и что сделать. Но она – явившись молодостью, напомнила мне о жизни, о дочери, о жене так, как я сам себе не мог напомнить. Она была живой. А я был уже мёртв. Но сейчас я не мог, не хотел с этим мириться. Я должен был попытаться, я должен был сделать хоть что-то!
–И выслушав свидетельства, подтверждающие вашу вину, постановили… – девчонка была неопытной. Она не заметила, что я её не слушаю, не увидела, что я смотрю ей за спину, пытаясь понять и вспомнить, как она зашла.
Как же это было? она переступила порог, сделала знак стражнику. Затем сунула ключ в карман? Да, кажется так. Я всё равно скован в руках, вряд ли от меня ждут безумств.
–Приговорить вас к смерти через повешение. Приговор привести в исполнение незамедлительно, – закончила девчонка и свернула листок. – Представитель Судейства будет ждать вас у эшафота, представитель Дознания спустится чуть позже. Пока – есть ли у вас какие-нибудь пожелания?
Ключ у неё в кармане. Совершенно