До и после

До
Сегодня моему сыну сорок лет…
Я сжимаю в руках красный газовый шарфик с люрексовой золотинкой – первый подарок сына. Ребята искали по развалкам пустые бутылки, отмывали их в лужах и сдавали по двенадцать копеек – во дворе был приёмный пункт стеклотары. Сын тогда учился классе в шестом и вот накопил на этот шарфик. Края его обтрепались, кое-где порвалась золотинка, но это – самая дорогая для меня вещь.
Я всегда была сумасшедшей матерью, с самого рождения сына. Нет, даже раньше. Пожалуй, с того самого момента, когда решила оставить ребёнка. Пережив предательство любимого, напор несостоявшейся свекрови, которая была готова вести меня к лучшему гинекологу Москвы, лишь бы мой сын не родился, косые взгляды соседей и приятелей и непонимание родителей, я уже тогда любила зародившуюся во мне жизнь.
В первый год после школы я не поступила в институт, по блату меня устроили секретарём директора на крупный завод. Любовь случилась внезапная и бесшабашная, как это бывает в юности. Ребёнок, конечно, в наши планы не входил.  Родители встали на дыбы.
– Сынок, она работает секретаршей, носит своим шефам кофе и удовлетворяет все их желания. Советские девушки в постель ложатся только после свадьбы, – внушала любимому несостоявшаяся свекровь.
– Дочка, пока твой позор не узнали наши друзья и соседи, избавься от ребёнка. Ольга Васильевна предлагает всё сделать без шума, у неё есть связи, – вторила моя мать. – Имей в виду, если ты этого не сделаешь, ты нам больше не дочь.
– Малыш, сама подумай, где и на что мы будем жить. Родители нам не помогут. Мне учиться ещё два года. Да и ты должна поступить в институт, не век же секретуткой работать. Я пока не готов к отцовству, – стонал любимый в унисон с мамашей.
А я плюнула на них на всех и уехала в небольшой областной город к тётушке. Сама бездетная из-за первого аборта она приютила меня. Мать моя успела и с ней прекратить отношения: раньше младшая сестра была позором семьи, теперь этим позором стала я.
Ребёнок мне дался тяжело: как я чуть не умерла после родов в больнице, заражённой стафилококком, это отдельная история. О том, что я орала в родовой и какие мысли проносились в воспалённом мозгу, я забыла, когда мой малыш взял грудь. И вот тогда-то  поняла, что я сумасшедшая мать – шевельнуться боялась.
Димка был на удивление спокойным ребёнком, если учесть все стрессы, которые я пережила во время беременности. Ночами плохо спала, вскакивала, прислушивалась, дышит ли. Конечно, если бы не тётушка, тяжко бы нам пришлось: как матери-одиночке мне платили пять рублей.
Малыш подрос, но в садик я пришла вместе с ним – нянечкой. И ради него поступила в педагогический на заочное, чтобы правильно и гармонично воспитывать ребёнка, – смешно, как будто этому можно научить… В школе я тоже была рядом с ним. Димка учился хорошо, мне было лестно слушать похвалы от коллег-учителей. Сын занимался плаванием, немецким языком, танцами, гитарой. В общем, душа радовалась за мальчика.
Школу Димка окончил с золотой медалью и собрался ехать в Москву. Но этого я допустить не могла. Я обвиняла сына в предательстве:
– Как ты можешь бросить меня здесь одну? Мы только недавно похоронили тётю Веру! А ты… – я рыдала, то умоляла, то угрожала. – Только через мой труп. Ненавижу Москву. Я тут сойду с ума.
На самом деле я просто боялась, как там сынок будет без меня, без моей опеки. Он ведь такой неприспособленный к жизни. И Димка сдался, поступил учиться на иняз. Я, правда, хотела, чтобы он был юристом, но тут спорить не стала, решила, главное –  высшее образование, а там видно будет. Иностранный язык никогда не помешает.
Свою личную жизнь я принесла в жертву сыну, вся моя личная жизнь – это Димка. Ни одного мужчину  к себе близко не подпускала. Да и подругами не обзавелась.
Я, конечно, допускала, что он когда-нибудь женится, но не в восемнадцать же лет и не на этой девице, что работала швеёй и жила в общежитии трикотажной фабрики. Я возненавидела её сразу, потому что почувствовала угрозу, впервые увидев рядом с Димкой. Он так смотрел на неё… А ведь ничего из себя эта Аня не представляла: невзрачная худышка с курносым носом, в общем, ни кожи, ни рожи. И что только в ней нашел статный красавец Димка? Но как-то вечером за чаем сын объявил:
– Мама, мы с Аней женимся. Уже заявление подали.
– Дима, ты с ума сошёл, тебе ещё учиться три года, да и Ане твоей надо поступать…
– Мам, Аня ждёт ребёнка. Я люблю её. Радуйся, скоро у тебя внук будет или внучка, – Димка сиял как медный самовар.
– Сынок, а жить на что?
– Я на заочное переведусь, работать пойду. Я же много чего умею – ребята в ансамбль зовут, им бас-гитарист нужен. И переводами можно заниматься. Не пропадём.
Где пролегает грань между сумасшедшей материнской любовью и оголтелым материнским эгоизмом?  Но я была уверена: не для того  растила сына, всю себя вкладывала в него, чтобы из-за какой-то пигалицы он сломал свою жизнь. Мальчик был не в отца, просто так он бы не отказался от обязательств. И я стала действовать. К тому времени уже работала в исполкоме и обросла кое-какими связями. Студенты начали выезжать за границу по обмену.
Я отвернулась, не могла смотреть в аэропорту, как эта девчонка висла на моём сыне и рыдала, будто на войну отправляла.
– Анечка, я же только на два месяца, я ж не просто так в эту Германию лечу – денег заработаю на свадьбу. Я тебе каждый вечер писать буду.
Мне как кинжалом по сердцу были его слова, обращённые не ко мне, меня-то он лишь чмокнул в щёку. Злоба против этой девицы так и клокотала во мне. «Ничего, недолго музыке играть, – думала я. – Скоро всё это безобразие прекратится».
Вахтёрша в общежитии радостно меняла нераспечатанные авиаконверты Димкиных писем на красные десятки.
А потом Аню с моей подачи уволили с работы и выселили из общежития. За аморальное поведение её даже разбирали на комсомольском собрании. Парторг фабрики всё повторяла мне:
– Надо же, а казалась такой тихоней. Правду говорят, в тихом омуте черти водятся.
Аня оказалась слабой. Когда я сказала, что Димке очень понравилось в Германии, он подружился там с девчонкой, поэтому и не пишет, Аня согласилась на аборт и уехала, даже адрес никому не оставила. Я радовалась, что добилась своего. Но…
Димка так переживал, не мог понять, почему Аня его не дождалась.
– Сынок, она, наверное, решила, что рано ей замуж. Тем более ребёнок. В восемнадцать ещё погулять хочется.
– Ничего не понимаю, она же писала, что любит.
– Писать одно, а объясниться с глазу на глаз, видимо, духу не хватило. Не переживай, сынок. Знаешь, сколько у тебя ещё таких ань будет.
– Таких больше нет.
Весна в этом году радовала. Димка где-то пропадал вечерами, я уж подумала, что нашёл себе новую девчонку. А он… он пришёл коротко стриженный и с порога объявил:
– Мама, мне завтра на призывной пункт. Я сам так решил.
Я потеряла дар речи. Сделать уже ничего было нельзя. В голове молоточками стучало: «Афганистан, война, моджахеды». Страх за моего мальчика просто выматывал, а письма были редкими и сухими. Я так обрадовалась, когда из Афгана начали выводить войска: «Пронесло. Спасибо Горбачёву».

После
Он вернулся загорелый и возмужавший. Это был уже не мальчик, а мужчина,  знакомый мне только по фотографии, присланной в конвертике без марки. Ему очень шла форма.
– Так, мать, когда-то я тебя послушал, но теперь всё будет по-моему. Я найду Аню.
Я не возражала, только от волнения теребила газовый шарфик влажными пальцами, что ж, Аня так Аня. Лишь бы у Димки всё сложилось. Хочет, пусть играет в ансамбле или занимается переводами – я слова против не скажу.
У меня не было мужчины, не было подруг. Какая это тоска – всё время в одиночестве.  Сидеть с книжкой долгими зимними или короткими летними вечерами и знать: дверь не скрипнет и ключ не повернётся в замочной скважине. Сын был для меня всем. А ведь я хотела ему только добра. И понимала – не простит он мне Аню. Да я и сама себя не могла простить, груз вины состарил меня раньше времени. Мне кажется, что ещё с той поры я стала женщиной без возраста.
Какое-то время от Димки не было ни слуху, ни духу. А потом он ворвался радостный с маленькой девочкой на руках:
– Знакомься, мать, это твоя внучка Ирочка. Представляешь, Аня почему-то не получала моих писем из Германии, напридумывала чёрти что и уехала к себе домой, а я ведь даже адреса её не знал, – Димка просто светился. – И какая же молодец моя Анечка, никого не стала слушать, оставила ребёнка. Аня, заходи, вы теперь будете жить здесь.
Я смеялась и плакала, глядя на эту пухленькую девчушку, так похожую на моего сына. Аня ему ничего не рассказала, и мы все эти двадцать лет жили дружно. Всякое бывало, но я научилась делить сына с невесткой. И бабушка из меня получилась вполне сносная.
Возможно.
Я сидела на скамейке, теребила по привычке газовый шарфик, и слёзы текли по  щекам, в груди ком давил на сердце – это моя вина сжимала всё внутри…
Сегодня моему сыну сорок лет. Было бы. Но вся беда в том, что после – это только в моём воображении. После не случилось. Мне сказали, что умер Димка от пневмонии. Это только недавно я узнала про неуставные отношения, про жестокость таких же мальчишек, которые не попали на войну, но устроили бойню среди своих. Я не научила сына на жестокость отвечать жестокостью, он не умел давать сдачи. И  не знаю, где теперь Аня, я выдумала не родившуюся Ирочку.
Прикрываю глаза и вижу Димку с поседевшими висками, чуть располневшую Аню, из угловатой пигалицы превратившуюся в красивую женщину, и повзрослевшую внучку, так похожую на отца. Они смеются, они счастливы. Я тяну к ним руки, хочу обнять, но их силуэты размываются, а потом и вовсе исчезают: «Погодите, простите меня. Вернитесь…»
Я сжимаю газовый шарфик и смотрю на чёрточку между двумя датами 1970-1990, в эту чёрточку уместилась вся жизнь моего сына, и не могу вымолить прощенья, не находит моя душа успокоения ни в вине, ни в церкви. Одна надежда, что скоро этот ком внутри так прижмёт сердце, что оно остановится, и я уже ничего не буду чувствовать…