Держи меня за руку / DMZR

корчились клоны без лица, некоторые ползли ко мне, падали плоской площадкой вместо лица в кровавую снежную кашу и тащили непослушное тело вперёд, пока не затихали окончательно. На это было страшно смотреть, но и глаза я закрыть не могла. Что-то рождалось внутри меня, непонятное, похожее на понимание чего-то очень важного, что нельзя забыть! Так у меня бывало и не раз, когда я видела во сне что-то важное и нужное, во сне мне всё казалось простым и понятным, а как просыпалась, то в одно мгновение всё забывало, кто-то острым ножом вырезал это из моего мозга, оставляя внутри пустоту разочарования и тревоги о том, что ты забыла, потеряла, быть может навсегда.
Незримая сила заставила меня обернуться, и я увидела жуткую тварь. Она стояла напротив меня, смотря немигающими узкими глазами, такие бывают у больших ящериц, только у неё были вытянуты, как два огромных миндаля. Пасть огромная, с тремя рядами зубов, а, может, и больше. Зубы острые, толстые, крепкие, морда вытянутая, как у крокодила или огромной собаки, а из пасти торчал длинный чёрный язык, напоминавший скорее хобот. Всё тело было утыкано бронёй, зубьями, крепкие, толстые ноги, я насчитала их шесть, длинный клиновидный хвост – вот чем меня толкнули, заставили подняться! Туловище крепкое, но не толстое, без огромного живота, тварь походила больше на собаку, которую скрестили с отвратительной ящерицей, в дополнении ужасного облика вся морда была утыкана длинными толстыми иглами. Тварь смотрела на меня и не двигалась. Меня сковал дикий ужас, звук этих когтей я слышала тогда, этих шести когтей на каждой лапе, каждый из которых был толще моей руки. Страх овладел мной полностью, подавив другие чувства, бившиеся под его натиском, предупреждавшие меня, просившие, кричавшие о том, что она мне ничего не сделает. Это я поняла только тогда, когда проснулась, и страх ушёл, исчез за чёрным облаком грёз.
Сзади меня раздался душераздирающий крик, я обернулась и увидела, как клоны напали на толстенькую девочку, она была мне знакома, но я не помнила её, точнее никогда не видела её такой, прошлой. Её клоны, покалеченные моей картечью, набирались сил, давя и уничтожая ослабшие копии, из последних сил защищавшие себя, свой оригинал. Жуткая тварь позади меня в три прыжка оказалась рядом с ними, разрывая, давя, разрубая страшными ударами хвоста всех. Я не видела, кого она рвёт, мне казалось, что ей всё равно, что она убивает и клонов без лица и полумёртвые копии этой девочки, лежавшей на кроваво-чёрном снегу без движения… поздно, вот что я должна была запомнить, ПОЗДНО! Но зачем мне это? Что мне это даёт?! И куда делись мои копии, куда я делась, куда делись все остальные, неужели я поубивала всех?!
Две пары горячих ручек обхватили меня, прижались ко мне. Это были Мариночка и Оленька, перепачканные в грязном снегу, все в чёрной липкой грязи. Они прижимались ко мне, ища защиты, и выли от ужаса, отрывая голову от меня и снова пряча глаза, не желая видеть, как нас со всех сторон обступают клоны без лиц – это были их клоны, мои клоны, высившиеся над всеми, пустившие вперёд авангард из маленьких девчонок.
Я подняла глаза к небу, ища спасения, и увидела его. Солнце подмигнуло мне из-за туч, осветило лицо, точно также, как тогда, в летний день, когда мы с папой плавали на лодке, и он учил меня плавать, смеялся, не давал залезть в лодку, заставляя догонять, путаясь в воде, руках и ногах, ругаясь на смешной круг в виде жёлтого утёнка. Я тогда немного захлебнулась, умудрилась перевернуться, и так испугалась, что потом долго боялась входить в воду. Я направила свою мысль в этот солнечный тёплый день, надо мной уже жужжали любопытные стрекозы, следившие за моими успехами в плавании, я уже слышала голос папы, зовущий к себе, подбадривающий, смеющийся. Солнце ослепляло, согревало, стало так тепло и спокойно. Я прижимала к себе девчонок, переставших дрожать, с интересом следивших за полётом разноцветных стрекоз, больших, с красочными переливающимися крыльями. Нежно струилась вокруг нас вода, немного прохладная, чистая, и через дымку серого тумана, рассеивающегося под лучами солнца, я видела, как отдаляется от нас этот кроваво-чёрный ослепительный белый снег, как рвёт внизу страшная тварь озверевших безликих безлицых клонов, пытавшихся встать в пирамиду, дотянуться до нас, всплывающих со страшного дна в чистое небо. Клоны падали, набрасывались на тварь, валили её на спину, отлетая от сильных ударов, искорёженные, располосованные иглами, когтями, разорванные зубами… я не смотрела больше туда, где продолжалось сражение, и вскоре оно пропало.
В уши хлынула вода, нос неприятно забился, стало трудно дышать, и мы всплыли вместе с девчонками, наперегонки плывя к лодке, где нас ждал папа, мой папа. Он махал нам, не решаясь сдвинуть лодку, чтобы не ударить веслом, помогал взобраться, а мы смеялись и плакали одновременно, замёрзшие, все в застрявшей в купальниках тиной и разноцветными водорослями в волосах. Девчонки выбирали длинные нити водорослей у меня из головы, вытягивали из-под закрытого купальника, смеялись, находя у себя тоже самое. Маленькие, здоровые и здоровые в своей полноте девочки, с весёлыми счастливыми лицами, искрящимися большими глазами. Они и правда были похожи между собой, не только на больничной койке, и схожесть была другая, не фотографическая, не формальная. Мариночка была брюнеткой, с огромными карими глазами, а Оленька блондинка, как и я, беленькая, с голубыми глазами и курносым, как и у Мариночки веснушчатым носом. Мы обнимались, хохотали, хватали стаканы с чаем, папа наливал нам его из термоса, обливались, дурачились, чай был сладкий и несильно горячий.
«Я всегда рядом», – сказал папа и улыбнулся. И мне стало так спокойно и легко, что я проснулась с улыбкой на губах.
В палате тихо, шумит вентилятор нагнетательного клапана, кто-то тяжко сопит забитым носом. Я вся мокрая, и меня пробивает холодный пот, дёргаюсь, боюсь пошевелиться, дотронуться до себя. Неужели я опять обмочилась? Нет, я вспотела, дышать тяжело, что-то давит на грудь, сил подняться просто нет. Лежу так полчаса, может больше, и поднимаюсь.
Ноги неуверенно ступают по холодному полу, где-то остались мои тапочки, опять их медсестра или уборщица убрала в неизвестность. Подхожу к девочкам, слава богу, спят, улыбаются чему-то во сне. Лица остренькие, бледные, кожа туго обтянула кости, и всё же они более живые, чем раньше, хочется так думать, хочется видеть так. Глажу их по головкам и отхожу в полумрак палаты.
Бреду вдоль других коек, всматриваюсь в спящие лица, но точно знаю, куда надо идти, и не хочу. Знаю уже что поздно и ничего нельзя поделать. Все спят, кто-то спокойно, кто-то ворочается, слабо, еле-еле, а у окна стоит мёртвая койка, свет с улицы странно падает на неё, вроде и освещает, ярко, фонари бьют сильно, от них в палате ночью светло, но койка в полутьме, и чем ближе я подхожу, тем темнее становится у меня в глазах. Здесь лежит та самая девочка, которую рвали клоны без лица у меня на глазах. В её неподвижном застывшем теле я вижу её, полненькую, с кудряшками тёмных волос, немного вздёрнутой верхней губой и недовольными глазами, ворчавшими из-под густых бровей. Я вижу её прошлой, какой она была в жизни, до больницы, а не эту маску, обтянутую  бледной синей кожей маску, впавшие щёки на широком скуластом лице, потерявшиеся в глубине чёрных провалов глаза… так выглядит смерть, она всегда выглядит одинаково, я хорошо помню её лицо, надменное, спокойное и безразличное. В нём нет никакого отношения к тебе, нет ни взгляда, ни осуждения, обиды, гнева, разочарования или злости, лишь грустное удивлённое непонимание, так быстро? И это всё?
Не знаю, как я смогла выйти из палаты, я падала, вставала, хваталась за стену, висела на двери, пока не вытащила себя в коридор. Сил идти до поста не было, поэтому я просто упала на пол и стала бить по нему онемевшей рукой. Меня не скоро услышали.  В бледном свете я увидела лицо ночного врача, я что-то показывала, что-то твердила, пытаясь показать пальцами номер койки, но показывала один палец, шептала, что умерла первая, первая, у нас, а ещё два мальчика, ещё два, два, два… очнулась днём, кровати у окна уже не было, а я в чистой пижаме, на свежих простынях. Вены гудят, принимая новые литры капельниц, тошнит… тошнит от страха, перемешанного с ожесточившимся голодом.

Глава 5. Тень

Прошла неделя с той ночи смерти, а у меня до сих пор дрожат пальца так, что невозможно написать даже короткое сообщение папе или Людмиле. Слава всем богам, что никто в палате кроме меня не знает, всем объявили, что Яну Красавцеву перевели в другое отделение, соврали, что у неё всё хорошо. Эту девочку звали так, я знала, слышала её имя, но запомнила только сейчас. Мне она не нравилась, хотя мы особо и не разговаривали, и я ей не нравилась, и это было даже не соперничество двух юных самок, не из-за кого было соперничать. Не знаю, почему я так к ней относилась, чувство незаметное, свободно входившее в тебя извне, заставляющее думать иначе, напрягаться и быть начеку без видимой опасности. Нет, я её не боялась, страх здесь другой, он не острый, будоражащий, заставляющий двигаться, бежать или нападать, а липкий, горячий, жгущий постоянно, и к нему привыкаешь, как привыкаешь к боли, к бессоннице, слабости. Я вычитала в книге, которую мне перекинул Левон Арамович, что это называется астения. Слово-то какое интересное, мне оно кажется даже красивым – АСТЕНИЯ – проговариваю про себя, а потом своё имя – ЕСЕНИЯ, и чувствую, что это моя сестра, с которой нас разлучили в детстве. Я рассказала об этом Левону Арамовичу, он побледнел, но ничего не сказал, а вечером мне дали две белые таблетки, после них я уснула и проспала до первого укола, без сновидений, без частых просыпаний, будто бы умерла на эти восемь часов.
Утром мне даже захотелось есть. Жидкая разноцветная каша уже не вызывала тягостных спазмов, она показалась мне вкусной, слишком сладкой. Я покормила Мариночку и Оленьку, обычно, как и я, воротивших нос от еды. Мы играли всё утро, наши сорок пять минут до начала ежедневных капельниц, уколов, обследований – больничной рутины. В этот почти час нас никто не трогал, соседки по палате, быстро заглотив порцию больничной пищи, уставились в телефоны, две девочки громко слушали музыку, я тоже это слушала, мы все слушали этого сладкого мальчика, особенно его любила Машка, постоянно твердившая, что отдастся ему без уговоров. Я кормила Мариночку и Оленьку, придумав несложную игру, в которой, чтобы выиграть, им надо было всё съесть. Смысл игры особо не помню, вроде и не было никакого смысла, зато мы громко смеялись, громче, чем обычно, для здорового человека это совсем не громко, а так, тихие смешки. Мы смеялись, дурачились, я краем глаза смотрела на других девчонок, совершавших утренний рейд по страничкам звёзд, листавшие бесконечные ленты, что-то набирая, тыча пальцем в экран, по нескольку раз смотря одно и то же видео, девочки слушали громко, их наушников было достаточно, чтобы наполнить нашу палату искажённым звуком, в котором угадывалось многое и ничего. Скучно, и им тоже скучно, я видела, как они поглядывали на нас, вырываясь из этого цифрового оцепенения, не решаясь подойти к нам, поиграть с