Держи меня за руку / DMZR

и пусть! По правде сказать, я хочу отношений, мне нравятся некоторые парни, но они сильно старше меня и все женаты. Это аспиранты, которые читают нам часть семинаров. И всё же это не любовь, не влюблённость, а, скорее, некое чувство привязанности, когда тебе нравится человек, который уважает тебя, а, что самое главное, понимает тебя, охотно помогает, может объяснить несколько раз, помочь в опытах. Наверное, это похоже на благодарность и точно не любовь. Да, я фригидна –¬ это подтвердил мой гинеколог. У меня мёртвые яичники, спасибо моему лейкозу и химиотерапии с облучением. А что тогда такое любовь? Неужели это лишь желание, сексуальное влечение? Тогда этот коуч меня любил, и это неправда, или эта похотливая Полина тоже меня любит? Неправда, тысячу раз нет! Когда у меня есть свободные часы, я часто думаю о любви, пытаюсь найти ответы в книгах, которые читаю запоем, по четыре-пять в месяц, и это успевая учиться. Я их слушаю, загоняю роботу, и он мне читает, пока я еду в транспорте, ем или иду куда-то. Так удобнее и быстрее, и мне кажется, что откладывается больше в голове. Я стала лучше воспринимать лекции, часто кажется, что лектор говорит слишком медленно, хочется прибавить ему скорости.
Но я опять сбилась. Так что такое любовь? Не знаю, она разная, это тоже понятно, но вот что такое моя любовь, я не знаю и очень хочу влюбиться, пускай и безответно.  Про себя я считаю, что нельзя не влюбиться в такую красотку, как я. И действительно, я красивая, тут Полина была права, у меня длинные стройные ноги, а если приду в короткой юбке, то увидите, что они ещё подкаченные, но без перебора. Я тонкая, но не хрупкая, не дохлая, грудь небольшая, но моя, длинные тонкие пальцы, как у пианистки или балерины, меня часто спрашивают, не занималась ли я балетом, смешные, знали бы они, где я пролежала два года, балет, смешно просто. Короче, я красивая, и это факт. Но влюблённость – это же не любовь, я знаю, что есть парни, которые вздыхают обо мне, в нашей группе таких четыре, но мне они неинтересны. Влюблённость пройдёт, каков бы ни был объект страсти, как бы не был он красив и идеален, волнующ и прочие беспомощные слова. Она пройдёт, довольно скоро, и останусь я, со своими проблемами, страхами, придурью, глупостью… если бы нашёлся такой человек, я бы заставила себя в него влюбиться, заставила бы себя лечь с ним в постель, всё бы сделала, но это подло, мне думается, что это подло и несправедливо по отношению к нему. Он поймёт это и бросит меня, и будет прав! И мне он больше не снится, даже мимолётно, кусочек сюжета беспокойного сна, и никому я не отдаюсь при свете безразличной луны – всё уснуло, вымерло во мне, осталась только учёба и работа.
Да, я ещё и работаю, за бесплатно. Дура, да? Пускай и дура, но я буду это делать, и не потому, что мне нравится или я испытываю душеподъёмные выделения в сердце, горжусь собой до обожествления. Я встречаю таких людей на работе, их немного, но они сразу же бросаются в глаза. И пусть работают, пусть даже за своё тщеславие, главное, чтобы работали, приносили пользу, помогали, а работы много, очень много и не убавляется, не уходит, не спадает. Иногда кажется, что всё, затишье, а приходит вдвое, втрое больше, и уже не знаешь, за что браться сначала. Я часто теряюсь, сдаюсь, впадаю в тихую истерику, когда с места сдвинуться не можешь, когда руки и ноги словно из сахара, один шаг и ты рассыплешься, сломаешься. Мне говорят, что я справляюсь, не перехваливают, говорят, как есть, а я так не считаю и презираю себя за слабость. Я не имею права быть там слабой, дома, пожалуйста, но не там, не там!
Со второго курса я пошла на курсы медсестры и через полгода получила заветную корочку. Спасибо маме, она помогает мне деньгами, моей стипендии хватает на обеды в столовой и шоколадки, очень, кстати, важная часть моих расходов. В моём рюкзаке всегда много шоколада, горького, одно и того же, без добавок, орехов и прочей фигни, только горький шоколад. Без заменителей масла какао, несильно сладкий, когда съешь много, он кажется кислым. И я много его ем, иначе у меня болит голова, пью крепкий чай, а не эти помои, что обычно наливают везде. В столовой меня знают и к моему приходу заваривают отдельный чайник из четырёх пакетиков. Недавно я узнала, совсем не смотрела в чеки, что берут они с меня, как за стакан. И вообще, я недавно поняла, что меня знают в университете, особенно это видно в столовой, где мне кладут побольше мяса, рыбы, часто не считают пирожки, когда у меня не хватает денег на студенческой карте, а я не знаю, как их благодарить. Возможно, им и не нужна моя благодарность? Вот почему за добро надо всегда благодарить? Разве это не обесценивает добрый поступок, честный поступок?
Не могу об этом думать, здесь сталкиваются новые, хотя нет, старые, философские размышления и оковы воспитания, вбитые ржавыми кольями в наш скелет, не давая сдвинуться в сторону, определяя на всю жизнь модель поведения, ошибочную, лицемерную, общественно-значимую, пригодную.
Я пошла работать в хоспис. Выбрала сразу, не раздумывая, столько всего почитала, посмотрела, словно пытаясь убедить себя в верности принятого решения, а этого не надо было делать. В первый же день, как я заступила, с содроганием сердца вручая копии удостоверения медсестры, выписку, что я студентка второго курса, будущий гематолог, это я уже от себя добавила, боялась, что слишком мало, что ничего не умею, и меня попросят уйти. Не попросили, поставили в первый же день в палату дежурной, ставить капельницы и делать уколы. Мне казалось, что я делаю медленно, старалась успеть всё сразу, проявить себя, начала судна выносить, порывалась пол помыть, пока не свалилась к концу дня.
Это случилось внезапно, моя смена закончилась, смена на ногах, ни минуты покоя, и я, ожидая постоянного графика у администратора, я могла работать по субботам и воскресеньям, когда не было занятий или семинаров, присела на край кушетки в крохотном кабинете, служившим и местом отдыха и ординаторской. Отключилась моментально, чуть не свалилась на пол, успели подхватить. Позже, проработав полгода, я поняла, что это была не физическая усталость, другая, нервное истощение, так, наверное, правильнее сказать.
Первые полгода в хосписе, работая полторы смены по субботам и одну в воскресенье, я не думала, что здесь на самом деле происходит. Я делала уколы, ставила капельницы, судна и пол мне не давали мыть, переводя на бумажную работу, благо у нас уже начались бесконечные предметы по документации, стандартам и прочему бюрократическому ужасу. В перерывах между процедурами я заполняла отчёты, писала запросы, отвечала на письма. Делая уколы, я видела, как нашим маленьким больным становится легче, как расправляется стянутая кожа на лице, как тихо и облегчённо вздыхает малыш, перенесший десятки процедур, операций, не принесших ничего, кроме сокращения ресурса, мнимого замедления болезни. Это я сейчас понимаю, а тогда верила, убеждала себя, что им становится лучше, что скоро наши маленькие пациенты покинут нас, вернутся домой, а их мамы, бабушки, отцы, которые жили вместе со своим ребёнком, выпрямятся, улыбнутся, оживут. Взрослые, родители, здесь напоминали статуи, скрюченные застывшие каменные изваяния, одинаковые. И мы, работавшие здесь, должны были быть другими, живыми и бодрыми, но не до весёлости, уверенными, готовыми помочь, ответить, объяснить, а каменные изваяния лишь кивали в ответ, благодарили, умирая на глазах, вместе со своим ребёнком.
Летом, 2 июня, умер первый малыш. Петя, я его помню до сих пор, он мне снится, нечасто, живой, бегущий по дорожке в парке, к маме и папе, не к тем, каменным столбам, которых я знала, а к живым, пускай и не очень красивым, но живым прекрасным людям. Он каждый раз не добегает до них, подбегает ко мне и даёт ромашку, улыбается и говорит, он ещё плохо говорит, коверкает слова, но всё понятно: «Ты не виновата, просто так получилось!». Он смеётся, бежит к родителям, а я просыпаюсь с криком, до сих пор с криком, мокрая от пота и слёз, меня трясёт так, что мама делает мне укол успокоительного, иначе меня начинает бить судорога. В холодильнике лежат заготовленные шприцы, сначала мама боялась сделать мне больно, но опыт добавляет уверенности и понимания истинного блага, ожесточает, делает циничнее. Она быстро, не задумываясь, колет мне препарат, ложится рядом, обнимает, и я засыпаю, так и не поняв, что на самом деле произошло. И это не самолечение, всё уже проверено-перепроверено. По-другому никак.
В этот день он умер, это была как раз моя смена, воскресенье, утро, конец суточного дежурства. Накануне я ставила ему капельницу, он так улыбался мне, крохотный, один скелет и улыбка, яркие светящиеся глаза, обесцветившиеся из-за болезни. Петя рассказывал мне про маму, он вспомнил, как ещё до больницы, два года назад, они с папой и мамой ходили в зоопарк, как ему понравился слон, бегемот. Он всё помнил, до мельчайших подробностей, смеялся, и я вместе с ним, не замечая, как посерело лицо нашего доктора, Маргариты Александровны, как она пыталась улыбаться, но выходила гримаса. Я тогда очень удивилась, но не придала значения. Его мама тоже оживилась, она пришла вечером, после работы. Петя болтал с ней, они сидели до позднего вечера, огороженные ширмой, остальные дети уже спали. Петя всё жаловался, плакал, что папа не смог придти, он ночью возвращался из командировки… Петя знал, всё знал, одна я, как дура, не понимала, не хотела понимать!
Утром он умер, у меня на руках. Я, как обычно пришла делать ему первый утренний укол. Ничего особенного, простое обезболивающее, чтобы можно было спокойно дышать, без хрипов и боли, а он умирал, плакал, еле слышно, звал папу. Я не сразу догадалась, стала слишком поздно звонить его родителям, и они не успели. Никогда не видела, чтобы мужчины плакали, женщин повидала немало, уже даже короста в сердце наросла. А я была как робот, без души, одно тело, выполняющее свои обязанности, автоматически, с каменным лицом. И меня боялись дети, я сама себя стала бояться, но потом, когда осознала, увидела себя такой.
Отработав ещё две смены, я вернулась домой, меня подбросили на машине. Мамы дома не было, она была с Дамиром в театре, так совпало. Я стояла посреди кухни, смотрела в окно, чайник давно вскипел и начал остывать, а я даже не переоделась, как была в больничной униформе, забыла всё там, и от меня пахло спиртом и смертью. Запах спирта у меня теперь навсегда ассоциируется со смертью. Не знаю, что со мной произошло, но я забилась под стол, как собака, свернувшись, поджав ноги к животу, и ревела, выла, громко, до тошноты, пока не отключилась. Мама меня нашла на кухне, с включённым светом, с кастрюлями на плите, которые по счастью не успела включить. Она не смогла меня сдвинуть, разжать, я будто бы окаменела и не реагировала ни на что.
«Скорая» кое-как вытащила меня из-под стола, без сознания. Меня отвезли в университетскую больницу, где после трёх уколов удалось разжать, распрямить. А утром у меня начались судороги, я о них уже писала, они со мной навсегда.
Из больницы я сбежала на занятия, а потом в хоспис. Меня не допустили к работе, долго разговаривали. Рассказали, что у отца Пети случился сердечный приступ, и он умер, их похоронят вместе, одна мать жива, за ней следит