- Спишь, что ли? Уже? Ещё же рано… только три минуты первого… Вставай, давай, пойдём куда-нибудь выпьем… И я тебе такое расскажу!..
- Блин, Петя! Уже – ночь, глубокая ночь. А у меня завтра день такой…
Он перебивает и почти орёт в телефонную трубку:
- Да у тебя все дни как пудовые гири! А мама моя меня тебе завещала, между прочим!..
Это – правда. Перед таким аргументом устоять я не в силах…
Сейчас объясню.
Дело в том, что мы с Пете – соседи по коммуналке. Детство наше проистекло на Краснохолмской набережной, в высотном доме на девятом этаже, в квартире номер 160. На их с мамой комнате был прибит сапожными гвоздиками номер 3, а на нашей с мамой – 2.
И всякий раз, когда тётя Маруся била Петрю и он орал, я словно бы при этом присутствовал.
Когда его завывания становились просто невыносимы, я вскакивал, а мама говорила: «Сиди! Учи уроки…» - и шла в коридор.
Я бросался к двери и подслушивал.
Мама интеллигентно стучала в двери Петиной с его мамой комнаты и говорила:
- Машенька! Поди сюда, я тебе должна сказать одну очень важную вещь…
Петина мама тётя Маша, помимо того, чтобы была жестока, ещё страдала и чудовищным любопытством. Она откладывала ремень в сторону и тут же выпархивала за двери комнаты, где и попадала в крепкие тенета моей мамы, которая вела её на кухню, где они курили «Беломор», хоть обе и не курили, пили морковный кофе. Затем моя мама возвращалась в нашу с нею комнату, где уже сидели мы с Петей, понимающе мерцала глазами, бросала: «Всё в порядке, мальчики…» - брала графинчик с ликёром и вновь убывала на кухню, откуда слышался голос тёти Маруси: «Ох, и сука же ты, Маргаритка!..» Сомнительный комплимент, но моя мама сносила и его, продолжая ублажать «кровожадную» тётю Маню…
А мы с Патиськой сидели…
Патиська? Это я так дразнил Петю, потому что он был маленький, а я – большой: как хочу, так и называю! Между нами была возрастная пропасть в шесть лет!..
Мы с Патиськой сидели, я обнимал его за плечи, и он уже не плакал. Мы молчали. Долго. Потом я его спрашивал: «Больно тебе?..» Он тут же отвечал, плотнее ко мне прижимаясь: «А ты как думал? Не больно, что ли? Она, знаешь, как меня лупит?!.»
Я, дурак такой, спрашивал: «Как?..» Он задумывался, потом только отвечал: «Больно! Вот как!..»
Мне ужасно хотелось уменьшить Патиськину боль, потому я спрашивал: «Сушку хочешь?..» Он нервничал, вздыхал досадливо и отвечал: «Да не нужны мне твои сушки!.. А какие? «Кораблик»? Ладно, давай?..»
И мы грызли сушки «Кораблик», накрывшись с головой одеялом. А он снова плакал и ладошкой вытирал слёзы. И мне так его жалко было, что прямо аж сладкие сушки казались горькими.
А потом мы выросли, и наши мамы получили отдельные квартиры, далеко, правда, друг от друга, но – отдельные же.
Потом мама моя умерла.
Когда тётя Маша Петина узнала, что нет больше на свете «суки Маргаритки», она сказала, что теперь и ей не для чего жить, и тоже заболела.
Когда ей стало совсем плохо, она позвала меня к себе и, лёжа под одеялом, накрывавшем её почти с головой, сказала:
- Ты, Вась, Петю-то моего береги! Он ведь моложе тебя…
… И теперь мы с Пете были почти на равных: у обоих мам больше не было…
И мы стали жить дальше, потому что жить-то всё равно – неизбежно нужно, хоть часто нам кажется, что и не для чего.
Я однажды женился. Петя – тоже. Но – не однажды. Кажется, трижды…
Марина моя, жена, его просто обожала. Для меня это было не удивительно, потому что не любить Патиську – не-воз-мож-но!..
Во-первых, он красавец: глаза – синие, губы – пухлые, волосики – вьются. До сих пор, между прочим, хоть и лысеть уже начал!
Во-вторых, Петя – Д У Ш А…
Марина моя говорила мне:
- Тебе повезло в жизни два раза. Во второй раз, когда ты меня повстречал. А в первый раз, когда тётя Маша «завещала» тебе Петю… Если бы я встретила его раньше, чем тебя, я бы, не задумываясь ни на минуту, вышла за него замуж, хоть и знаю, что он – как мечта, как сновидение, грёза… Проснулась бы однажды, а его рядом нет, он на другом конце мира кого-то спасает и даже не помнит, что я у него где-то там есть…
Знаете, зачем он меня вытащил посреди рабочей недели в первом часу ночи водку пить в каком-то вонючем ресторане, где пол, столы и даже потолок были жирными?..
Потому что ему было необходимо рассказать мне, что вот, если он доживёт, скажем, до пятидесяти или даже – шестидесяти лет, то это будет совершенно бессмысленно, ибо он ведь ничего хорошего в своей жизни не совершил! Никого не спас. Не породил идеи, которая бы осчастливила человечество! Даже мне надоел настолько, что я только и мечтаю, как бы от него избавиться… Мечтаю – мечтаю! Он же по глазам моим видит!.. Только Марина, жена моя, и есть единственное связующее звено между нами… И не потому, что между ним и Мариной… Ну, короче, я понял…
… А за семь минут до звонка ко мне ему позвонила Зоя… Это… какая-то подруга его второй… или третьей жены, с которой у Пети ничего никогда не было, и сказала, что ей нужны деньги. Да главное – небольшие такие деньги: сто тысяч долларов! Потому что у неё сын болеет, нужна операция. А прооперировать его могут только в Германии…
Я сидел и тупо, затуманенный водкой, соображал, где я смогу достать такие деньги до рассвета…
Но, слава Богу, у меня же есть Марина!
… Она стояла в проёме двери этого самого «жирного» ресторана, словно в картинной раме, опершись рукою о дверной проём. Стояла и смотрела на нас с Патиськой. Когда поняла, что мы её увидели и не испугались, проговорила:
- Дай ему деньги (это – ко мне)…
Потом, уже обращаясь к Пете:
- Если он не даст, я найду. И билеты закажу… Куда? В Мюнхен?..
|