Шутихин не шутит

Медсестрички пограничного госпиталя табунами ходили мимо нашей палаты, вздыхая по раненым воинам-афганцам.
Доблестными воинами были мы с прапорщиком Шутихиным.
Я - простой сапёр, лейтенант. Прапорщик - воздушный стрелок-радист самолёта АН-26.
Только вчера нас привезли в ашхабадский госпиталь, а молва о нашем подвиге в огненном небе Афгана разлилась, как полноводная широченная Волга.
Замполит госпиталя еле-еле отбивался от назойливой ашхабадской прессы, караулившей нас, героев, у забора. Очень хотелось репортёрам эксклюзива о том, как подлый душманский "Стингер" сбил пограничный самолёт над Гиндукушем.
Но слышали журналисты только замполитское:
- Наши герои - очень скромные ребята! Особенно сапёр Пётр Илюшкин. Очень скромный!
При этом замполит незаметно показывал мне кулак, отгоняя от очередной симпатяги-медсестры.
Сестричка-милашка, присев со мной на скамейку, страсть как хотела узнать о подвиге сапёра. Да замполит-паразит мешал. И обещал выписать меня недолеченным, ежли выдам страшную военную тайну.
- Тайна сия велика есм! - соглашалась с замполитом забинтованная моя голова, гудящая от сотрясения мозга. А руки тянулись к талии молоденькой сестрицы.
Второй мой собрат по великому подвигу, прапорщик Шутихин, по территории госпиталя не шнырял, к медичкам не приставал.
Нога его, а также и рука, были перебиты душманскими стингеровскими осколками. Посему он тоскливо считал мух на белом унылом потолке палаты и даже не помышлял выдавать военную тайну.
Между тем именно он, скромный прапорщик, являлся главным виновником нашего пребывания в госпитальных апартаментах.
Началось с того, что мы, сапёры, в очередной раз проштрафились, взорвав в жаркой приграничной Кушке не тот объект.
И, как всегда, замполиты настояли на моём переводе в очередную туркестанскую "дыру", еще "дырее" кушкинской.
Тащиться поездом, в раскалённом плацкартном вагоне не хотелось. А тут очень кстати пришло сообщение, что в Марыйском пограничном авиаполку приземлился "борт" моего давнего знакомого капитана Соколова.
Летел он вообще-то в Ашхабад, но мелкая неисправность посадила его в солнечном Мары.
На аэродроме я появился вовремя. "Аннушку" ещё не починили, а потому времени наговориться было премного.
Разговоры мы разговаривали прямо на борту самолёта, стимулируя беседу скромными возлияниями. И уже в жарких пустынных сумерках хотели было расходиться. Но!
Моего друга нежданно озарила гениальнейшая идея.
Ткнув пальцем в стреноженного спиртом стрелка-радиста, свернувшегося калачиком на сиденье, он усмехнулся:
- Давай пошутим над нашим Шутихиным!
План капитана был прост, как всё гениальное.
Двигатели "Аннушки" запускаются и самолёт начинает рыскать по взлётке. Я должен растолкать спящего прапорщика и, держа в руках парашют, сообщить ему пренеприятнейшее известие:
- Нас подбили душманы! Мы падаем! Все уже выпрыгнули. Остался только один парашют. Я тоже прыгаю!
Прапорщик спросонья поверит и начнёт бегать по салону. И громко панически орать.
Вот умора-то!
Сказано-сделано.
Растолкав Шутихина, я начал перекрикивать рёв двигателей, сообщая прапорщику о страшном "Стингере", поразившем наш борт. О том, что все выпрыгнули, а оставшийся парашют я сейчас же надену.
И, присев на сиденье, начал спешно натягивать парашют.
Лицо Шутихина сначала вытянулось, затем сморщилось. Затем...
В глазах моих замелькали огненные кривулины и разноцветные шары. И - темнота!
Оказалось, Шутихин совсем не понимает шуток!
Осознав, что последний парашют сейчас уплывёт из-под его толстого носа, прапорщик принял единственно верное решение.
Тюкнув по дурной моей голове железным ломом, он выхватил парашют и нацепил на себя, любимого. И, не долго думая, выпрыгнул в душную туркестанскую темноту, прямо на бетон взлётной полосы.
Капитан Соколов, бинтуя глупую мою раненую голову, радовался:
- Какой я умница! Ведь сам хотел пошутить над Шутихиным! Так что с меня причитается!