Астура, или Недошедшее письмо

продемонстрировали ему, какой смертью он умрет, - почти с вызовом ответил Крис. - Хорошо еще, что ему не показали, как Антоний, располагаясь в триклинии на обед, будет смотреть на ненавистную ему голову народного витии и блаженно улыбаться.
 - Скорее всего, ты прав, - грустно проговорила ректор, - мы с Туллией-Реей, как ни странно, видели в нем не столько человека, сколько предмет изучения; причем я смотрела на него как на субстанцию, оказавшуюся в точке, где выбор траектории процесса случаен, и сам факт такого выбора предполагает необратимость эпизода и нарушение причинно-следственных связей.
- Ну, да, - понимающе кивнул Крис, - при повторном проходе точки кризиса может быть произведен иной выбор.
- Что касается письма, - продолжала Лус со вздохом, - оно лишь запутает проблему, поскольку было написано под внушением. Опыты, которые поставили Рея с ее альтернативными наработками и я со своими ненаучными импровизациями, не позволительны.
 Крис пожал плечами.
 - Ты знаешь, Крис, - неожиданно прошептала начальница, - он выглядел очень жалко: тучный, пожилой человек с близорукими, покрасневшими глазами и трясущейся головой. Он напоминал затравленного зайца... Однако я начинаю понимать нашу Рею - у него есть то, что можно назвать ненаучным термином "обаяние"... Как странно сказала Рея: "Лучший мост в будущее - это сопричастность прошлому". Может, все-таки была сопричастность, а не вторжение?
 Крис еще раз пожал плечами, хотел было сказать "время никогда не возвращается", но лишь махнул рукой и не ответил. Тогда Лус, тряхнув коротко остриженными волосами, восхищенно произнесла:
 - ... А какое чудесное письмо написал этот смертельно напуганный "отец отечества"! Я прочла послание бегло, "по диагонали", но оно показалось мне прекрасным.
 Лус привычно щелкнула тумблером и, посмотрев на экран, принялась читать высветившийся на нем текст. Крис с удивлением следил за ее тонкими губами, ртом, который беззвучно открывался и закрывался. На лице Лус блуждала слабая улыбка. Она читала:
 
 V
 
 "Квинту Цецилию Помпониану Аттику в Бутрот, Эпир
 Вилла Каэта
 
 От Цицерона Аттику - привет!
 
 Если ты, твоя жена и особенно хохотушка Аттика находитесь в добром здравии, - радуюсь. Друг мой, не удивляйся моему письму, которое, как я надеюсь, доставит тебе Тирон. Я пишу тебе в последний раз, ибо открылись мне обстоятельства моей близкой кончины. Но - обо всем по порядку.
 Ты знаешь, Аттик, что как только Педий - то ли по своей всегдашней болтливости, то ли по наущению родственника и доброго коллеги по консульству (уж не хотел ли тот таким образом помочь мне спастись?) - разгласил имена семнадцати несчастных, среди коих мое красовалось на почетном первом месте, а Марка и Квинтов - на втором, третьем и четвертом, мы с братом расстались и, каждый своим путем, отправились к Бруту, у которого, говорят, набралось в Македонии чуть ли не десять легионов. В Остии нашелся либурнский корабль, и мне ничего не оставалось, как отважиться на морское путешествие. Мы вышли в море и без приключений добрались до мыса Цирцей. И вовремя! Говорят, той же ночью в Риме подосланные Антонием и Лепидом убийцы зарезали четырех сенаторов из злосчастного списка, а Педий, узнав о том, был так впечатлен, что наутро испустил дух.
 На корабле, измученный плаванием, увидел я, то ли во сне, то ли в бреду, свою покойную дочь - любимую Туллию, которая со слезами на глазах умоляла меня сойти на берег и направиться в Каэту.
 Я испугался, Аттик. Зачем явилась мне Туллия? Неужели маны разгневались на меня за то, что жертвы на могилах предков в Арпине приносил не я, а мои вольноотпущенники? А что, если манам жертвовали непросеянную муку, прокисшее молоко и увядшие розы? Тем не менее, хотя кормчий желал немедля отплыть от Цирцея, я, подчиняясь услышанным только мной заклинаниям дочери, настоял на том, чтобы меня высадили, пошел пешком и удалился на несколько миль от берега. Рабы недоумевали, куда мы идем, и я не мог им ничего объяснить.
 Наконец, словно очнувшись от тяжелого сна, приказал я рабам погрузить меня на носилки, вновь спуститься к морю и остановиться на ночлег в моем имении близ Каэты - это под Формиями, если не помнишь. К вечеру добрались мы до виллы. Верный Тирон дал необходимые поручения растерянному, не ждавшему нас вилику, а затем помог войти в нетопленый и показавшийся мне неприветливым дом. Там, у очага, я воздал должное ларам, а потом не ужиная забился в зимнюю спальню, где и решил отдохнуть.
 Мне показалось, что не успел я сомкнуть глаза, как кто-то бесшумно вошел в комнату и присел у изголовья. Аттик мой! Я увидел Туллию! Живую Туллию! На ней был простой галльский плащ, накинутый поверх светлой столы - именно так она одевалась в Тускуле, когда еще была здорова и дулась на Публилию.
 - Туллиола, доченька! - закричал я, и мы обнялись и заплакали.
 Не знаю, чего больше было в этих слезах - радости или печали. Дочь прижалась своим высоким лбом к моему лбу - так мы делали в пору ее детства (это не нравилось Теренции, которая, завидев нас в объятиях, всегда ворчала: "Ну вот, опять - два затылка и ни одного глаза". Теренция, надо сказать, умела более чем удачно скрывать нежность под холодной гордостью!).
 Я почувствовал и тут же узнал запах дочери - смесь аира, базилика и фиалки. В последнюю свою беременность и перед смертью в Тускуле она умащалась благовониями и мазями, приготовленными на травах, присланных нашим Марком из Афин.
 - Туллиола, доченька, - торопливо залепетал я, - маны не довольны мной?..
 Она отрицательно покачала головой, и я, ободренный, продолжал:
 - Как только ты угасла, я отправил Публилию в Рим к ее родне...
 Дочь приложила ладошку к моим губам и как-то странно - я сказал бы, Аттик, "мудро" - улыбнулась:
 - Я всё знаю, Гоёшинка, ("Горошинка" - так в детстве, если помнишь, - она дразнила меня). Я в с ё знаю. Знаю, что ты выгнал ее, и как тебя ни упрашивали, расторг брак и возвратил приданое; что после того, как я ушла из жизни, бросился читать греческие "Утешения", а потом написал свое; что хотел построить святилище в память обо мне - "портик и колоннаду, ничего более" - да так и не построил...
 Аттик, я не верил своим ушам, а дочь продолжала:
 -...что принял ты сторону Октавия, уступив его настойчивым просьбам, и обрушился на Антония; что Октавий, строивший из себя наивного юношу, обманув всех, договорился с Антонием и за власть триумвира предал и продал тебя ему; что ждет тебя смерть, как, впрочем, и наших обоих Квинтов ... благо брат мой окажется счастливей всех, - заплаканное лицо Туллии потемнело от горя при этих словах, но она качнула головой, словно отгоняя мрачные видения, и заговорила вновь:
 -...что вечно пьяный и буйный муж мой будет по-прежнему путаться с чужими женами и дорогими рабынями и в итоге убьет в приступе бешенства Требония, а потом, запертый Кассием в Лаодикее, бесславно покончит с собой...
 - Бедная, бедная Туллия, - обретя дар речи, довольно бессвязно запричитал я, - как же твой никчемный отец виноват перед тобой! Ты, думаю, страдала, понимая, что твоя мать, окончательно разочаровавшись во мне и накопив семьдесят пять тысяч сестерциев, оставила нас, да еще и обвинила меня в том, будто именно я настоял на разводе: мол, старый дурак прельстился молоденькой Публилией. Каюсь, я действительно желал ее, юную и совсем не дурнушку - к тому же из влиятельного и уважаемого рода. Но не только ее молодость и знатность прельщали меня: ты ведь знаешь, я был ее опекуном, запутался в счетах и рассчитывал вполне законно прибрать к рукам имущество Публилии, одновременно избавив себя от необходимости отчитываться перед ее родными... И твоего беспутного "блистательного" Долабеллу выбрал для тебя я сам, а когда ты в нашем доме на Эсквилине разрешалась от бремени, в очередной раз брошенная муженьком, я не уделял тебе должного внимания, потому что возился со своим "Гортензием"... А потом униженно просил Сервилию, чтобы она помогла сговорить тебя за Руфа...
 Туллия посмотрела на меня так, как смотрит терпеливая мать на несмышленое дитя.
 - Нет, отец, ты не виноват, - кротко улыбнувшись, прошептала она. - Это я не смогла упросить богов не отнимать у меня детей, это я не ужилась с матерью, которая наконец-то сделала удачную ставку, выйдя за нумидийского взяточника Саллюстия; это я развелась с Долабеллой. У меня остался только ты, и я не захотела отдавать тебя смазливой и наглой дурочке, Публилии. Между мной и ею разгорелась тайная женская война, - верх глупости в тех обстоятельствах - которая убила меня и сделала тебя несчастным, да еще и породила слухи о том, будто мы жили не как дочь с отцом...
 Туллия вздохнула и, печально посмотрев мне прямо в глаза, заговорила вновь:
 - Отец, я нарушила страшный запрет, устроив наше свидание. Даже не знаю, почему "они" до сих пор не хватились меня... Завтра тебя ... убьют..., если ты пожелаешь. Посмотри, - она протянула руку к моему лбу, и я увидел на темной стене зимней спальни чудесную, ясную, живую картину: полуцентурия Марсова легиона под командой исполнительного трибуна Попилия и свирепого центуриона Геренния (ты помнишь Аттик, я даже защищал его, обвиненного в отцеубийстве, и выиграл дело; однако боги, думаю, решили сделать его отцеубийцей дважды!) прошла передо мной. Шли они молча, однако я, не понимая, Аттик, почему, знал каждого легионера по имени! Каким-то образом мне даже было известно, что гастаты третьей когорты наградили Геренния кличкой Порро!
Отряд следовал прибрежной, Домициевой дорогой вдоль непривычно тихого для декабря Нижнего моря. Шедшие походным порядком, воины кутались в свои дырявые пенулы. Я превосходно видел как топорщилась у них за плечами поклажа: щиты в кожаных чехлах, кожаные сумки и льняные сетки с нехитрым солдатским скарбом: зерновым пайком, миской, колышками и коробкой с инструментами. Бравые мясники, отличившиеся в весенней бойне под Мутиной, искоса и бесстрастно смотрели на тяжелые свинцовые воды. За мной не послали даже конных, Аттик, а мою голову оценили всего лишь в сто тысяч сестерциев!
 - "Они" - это маны из подземного царства? - спросил я не без трепета.
 Туллия опять посмотрела мне прямо в глаза, потом потупилась и ответила:
 - "Они" происходят из разных сфер.
 Помнишь, Аттик, я говорил тебе, что всем руководит и всем управляет воля богов? Получается, что прав тот, за кого стоят боги! Да и что есть свобода, Аттик, как не смирение перед божественной волей? Однако, считаю я, добродетель - итог деяний человеческих, а не божеское благоволение...
 Ты, я уверен, не забыл, как пятнадцать лет назад - благодаря стараниям нечестивца Клодия и его развратной сестры, за которыми стояли Великий Помпей и тот, кто прикончил потом самого Помпея, а заодно с ним и государство, - разнуздавшийся народ лишил меня огня и воды. Так ты, мой Аттик, всё сословие всадников, а также пол-сената облачились тогда в траур и встали на мою защиту!
 Ныне же все отвернулись от меня, кроме разве моих вольноотпущенников и рабов. Это и неудивительно, ибо ныне форма государственного строя у нас, Аттик, - военный лагерь (если только в лагере может существовать государственный строй). И никому,