Дым

На земле нашей русской, долгой, протяжной, так много раз бушевали пожарища, что кажется, будто каждый из ныне живущих, да и тех, кому только предстоит родиться здесь, пропитан запахом гари.
Или это всё же запах костра где-нибудь в самой глухомани леса векового, старого, а вокруг люди сидят и руки к пламени тянут, глаз с огня не спуская?
А может, это в степи, как ладонь ровной, горит собранный саксаул, и тоже – люди вокруг. Только один из них вдруг привстанет, потянет носом воздух, а потом ухом к земле припадёт и гул услышит. Копыт конских бой. Опять, стало быть, раскосая кривоногая смерть верхом на лошадях налетит, растопчет едва разгоревшееся пламя, похватает за русые косы женщин, приторочит их к сёдлам и умчит в бесконечность степи, оставив у костра изрубленные тела мужчин…
А если это дым от костра на берегу живописной речки, коих великое множество спешит по нашей земле к рекам большим, которые торопятся слиться с огромными, чтобы опрокинуть все свои воды в самый холодный на планете океан?
Или, всё же, это дымная гарь стелется от в очередной раз горящей Рязани или Москвы? И плачут снова стоящие рядом погорельцы, прижимая к груди самое дорогое, с чем остались, - детей. А к ногам их жмутся косматые вислоухие дворняги. И в глазах их отражаются умирающие огни на том месте, где совсем вот вчера ещё стоял  дом, которому они служили, который охраняли. Не уберегли, стало быть…
Но в любом случае «… дым отечества нам сладок и приятен…» и «… любовь к отеческим гробам, любовь к родному пепелищу…» - это именно те слова, которые за  нас всех  прокричали миру русские классики, обессмертив таким образом нашу национальную идею.
О гробах сейчас Юрий Сергеевич и думал. Точнее, - о гробе…
Сегодня ночью, наконец, умер его отец. Старику было уже почти девяносто. Последние три года он совсем не вставал, и все заботы о его такой вот растительной жизни легли на плечи сына. Иногда он приглашал сиделку, но так, чтобы постоянно, - нет, позволить себе не мог, ибо в средствах был ограничен. Пенсия, плюс какие-то подработки – доход весьма скромный.
Сейчас за окном занимался одноцветный февральский день. Небо, воздух, снежная земля были одинаковы: цвета застиранного больничного или железнодорожного белья. Только «больница» и «железная дорога» - это временно, всё равно конец-то обязательно будет: конец пути или конец жизни, реже – выздоровление.  А нынешний февраль казался бесконечно растянутым во времени. Бесконечно настолько, что, казалось, смешался уже с пространством и стал просто движение материи, стремящимся к пределу. А «пределом» в математике, как известно, является «бесконечность».  Этакая «повалившаяся на бок цифра восемь»…
Такая вот ерунда в голову всё время лезет. Но Юрий Сергеевич решил, что хоронить отца он не будет. Сожжёт и в стену замурует. Это потому, что после его смерти за могилой просто ухаживать станет некому: обрывается династия на Юрии Сергеевиче. Пусто за ним. Нет никого. Хоть сказать, что «не жил» Юрий Сергеевич о себе не может. Четыре брака за плечами. И все четыре – по любви.
Из первых трёх Юрий Сергеевич сам уходил. Везде свои причины были, но до сих пор он уверен был, что дело не в нём: женщины, оказавшиеся рядом, мелки были по сути своей и содержанию. Ни одна из них так до конца и не поняла его искренних устремлений жить по-совести, не идти на компромиссы.
И вот появилась последняя женщина, которая, казалось, самим провидением была послана ему.
Марина была на двадцать лет моложе. Преступно хороша собой. Она совершенно искренно верила, что супруг её не просто скрипач в оркестре театра оперетты, а скрипач выдающийся. Почему он так и не стал первой скрипкой, она недоумевала.
Дом их был уютен, чист и весел. Почти каждый вечер, после спектакля, кто-нибудь из приятелей шёл в эту гостеприимную обитель, где обязательно кормили и поили, а потом говорили обо всём, далеко за полночь, когда хозяйка, убравшая со стола и перемывшая посуду, сидела со слипающимися глазами, потому что вставала рано, ибо до работы ей добираться было больше часа. В конце концов она чуть улыбалась смущённо, прощалась и уходила спать. А компания единомышленников продолжала гудеть за столом, забыв, что и у них завтра репетиция в театре назначена на двенадцать.
Когда Марина заговорила с ним о ребёнке, он даже удивился вначале. Какой ребёнок? Где? Прямо здесь? У них в доме?..
Марина, наверное, забыла, что на руках у Юрия Сергеевича ещё и престарелый отец, что работа его связана с таким высоким градусом эмоционального напряжения, что дома он нуждается в полноценном отдыхе, что, в конце-то концов, прокормить ещё одного человека им будет достаточно проблематично.
И Марина больше не заговаривала об этом. И всё снова шло благополучно. Было уютно, тепло и домовито.
Как-то Юрий Сергеевич в последний рабочий день перед отпуском после спектакля поехал к приятелю. Тот обещал приятную компанию, преферанс и хорошее вино. Атмосфера оказалась действительно очаровательной настолько, что играли почти до самого утра, потом спали. Проснувшись, играли снова. Разошлись только тогда, когда в доме всё было выпито и съедено.
Когда он входил в собственный дом, то по застарелому  запаху  дыма в прихожей понял, что никого нет. Вошёл в комнату и увидел…

… На столе лежала распахнутая книга. Что это «Преступление и наказание» понял сразу, как только прочёл подчёркнутую яркой губной помадой строку. Это были последние слова вдовы Мармеладова Катерины Ивановны, умиравшей от туберкулёза:
«… Уездили клячу!.. Надорвала-а-ась!..»
… Рядом стояла пепельница, переполненная окурками. От них-то и тянуло дымом  по всей  квартире…