Актёрский роман Глава 7 Суета сует и всяческая суета

великое одолжение – отпустил вожжи и даже забыл о них, скользя в безвременье, как по великой реке жизни.
Ему была приятно тепло её руки, взволнованное дыхание и запах алкоголя. Лицо у неё было тонким и тревожным. От былого веселья не осталось и следа. Даже бесстыжие глаза, были совсем не бесстыжими, а виноватыми, и он отнёс их на счёт своей дальновидности и простил, хотя и не подавал вида, что сердится.
Мысль, что она целиком и полностью принадлежит ему, приятно тревожила его: не осталась, не увлеклась, а следила за каждым шагом, значит, значит, значит… действительно, любит, что ли? Всё слишком хорошо, чтобы быть правдой, думал он. Эта мысль почему-то неотступно преследовала его последнее время, и он ещё не ужился с ней, помня, что всё кончается, как обычно – неизбежным, стопроцентным отрезвлением чувств. Однако Таганцева не давала ему повода к тому, что он перерос абсолютно всех женщин. Может, она исключение, боялся думать он, полный всеобщего скепсиса; и Таганцева, казалось, догадывалась об этом, глядя на него таинственно и лучисто. Пусть у неё будет шанс, давал он ей поблажку, а большего мне и не нужно, с большим я как-нибудь разберусь.
– Я совсем не обижаюсь! – сказала она, намекая на то, что не сумел сделать Анин.
– Правда? – насмешливо скривился он в своей обычно идиотской манере запутывать собеседника и сообразил, что она ещё в том возрасте, когда ей нужен тот, кому можно поплакаться. Однако я не принадлежу к их числу; я слишком ехиден не в силу вредности, а в силу привычки всё извращать, и поэтому я не могу удержаться, чтобы при случае не вставить шпильку; разве что сделать исключение для тех, кого люблю, думал он, страдая от своей идиотской прозорливости.
Но Таганцева уже мучилась тем, что пока ещё не умела разжалобить Анина; он, кстати, так и не признался ей в любви; и она не знала, плюс это или минус, признак настоящего мужчины, или нет, и глядела на него с недоверием, и даже королевский поворот головы, не исправлял ситуацию, а делал Анина, как казалось Таганцевой, только насмешливей, словно он знал нечто, чего не знала она.
– Котя… ещё не всё потеряно. – Отвлёк от мрачных мыслей. – Вдруг кто-то из актёров бросится на рельсы?.. – Кривая ухмылка, за которую он сам себя же и ненавидел, блеснула у него на губах.
И Евгения Таганцева всё поняла, и серебристо рассмеялась, однако, в её смехе не было ни нотки огорчения, хотя Анин так и не сумел выбить из Милана Арбузова для неё роль, даже выпив с ним три бутылки водки кряду, даже подписавшись, что Львов – красивейший город мира, а не бандеровский рассадник, даже наговорив кучу лести и пообещав играть, как бог, даже согласившись подписать контракт на любую роль в любом следующем опусе Милана Арбузова. Стыдно, брат, стыдно, краснел Анин, вспоминая, что из-за Виктора Коровина стараться не стал, а из-за Таганцевой – стал, но стыда почему-то не испытывал, словно в нём не сталось абсолютно никакой совести.
Арбузов, последним глотком водки демонстративно прополоскал зубы, царственным жестом подманил к себе доверчивого Анина и поведал заплетающимся языком: «Я лучше съем свои башмаки…»
Анин едва рефлекторно не дал ему в глаз, только сжал кулаки. Не дал лишь потому, что Арбузов с явным облегчением, словно выполнил долг, упал мордой в тарелку и захрапел, как извозчик. Второй режиссёр кадровых вопросов не решал и был равнодушен к страданиям Анина, а идти на поклон к Парафейнику не имело смысла, не тот он человек, чтобы к нему ходить с подобными просьбами. Так что извиняйте, хотел сказать он, но Таганцева, к удивлению, даже не расстроилась. Весь её вид говорил о том, что она плевать хотела на кино и его дрязги; вот за это я тебя и люблю, думал он, однако, языка не развязывал и лишнего не болтал, хотя был сильно выпившим. Тайна у него была от Таганцевой, тайна: «Какова девиация либидо замужних актрис в постельных сценах?» Ха-ха-ха, смеялся он в душе над всеми подобными страстями. Отныне они его не волновали. Пускай их мужья волнуются, и вообще, какой дурак женится на актрисах? Да и сами эти мужья ущербны.
– Ну и ладушки! – хихикнула она так, словно ей всё ещё семнадцать лет и её радовали краски вечернего неба, стены гранёного Петербурга и запах Невы.
Анин только поморщился. Его почему-то раздражало отсутствие в ней актёрского честолюбия. Хотя, может, это и к лучшему, думал он, с любопытством косясь на неё, раз она не актриса? У Бельчонка честолюбия хоть отбавляй, а что толку?
– Ведь я всё равно рядом с тобой, – нахально сказала она, намекая на то, что достигла с ним небывалых высот душевной близости, хотя последнее время сразу после любви они засыпали, а на съёмочной площадке были заняты делами, и времени на разговоры оставалось только на таких прогулках.
Она, действительно, вдруг, каким-то непостижимым образом, оказалась помощник режиссёра по сценарию в киносъемочной группе Арбузова, но ничего не объяснила, а Анин великодушно не расспрашивал, захочет, сама расскажет, но догадывался, что не обошлось без трусливого Парафейника, а о большем думать не хотелось, главное, что она доверчиво прижималась и шла рядом, и главное, что он постоянно её хотел. Он хотел её так, что порой терял связь с реальностью, ему казалось, что все окружающие мужчины, старые и младые: швейцары, парикмахеры, таксисты, портье – все без исключения, даже умудренные жизнью старикашки-режиссеры, не говоря уже об актёрской похотливой братии, примеривали её к себе, и от этого дико ревновал и готов был драться с каждым из них ни на жизнь, а на смерть; и это делало его молодым и сильным.
– Завтра вечером приезжает моя жена, – сказал он нарочно грубо, словно через силу, потому что вслед за подобным заявлением неизбежно возникала предательская недоговоренность, а недоговоренностей у него в жизни и так хватало, вся жизнь – сплошные недоговорённости, и как к ещё одной из них отнесётся Таганцева, одному богу известно.
– Что нам делать? – спросила она с тревогой.
Если бы у него так спрашивали все его женщины, он бы только и делал, что воздавал хвалу Богу. Однако каждая из них оставляла запасной аэродром в виде тонкой фальши, а также банального признания: «Милый, я тебя люблю», за которым могло скрываться всё что угодно, но только не та любовь, которую Анин ждал всю жизнь. Даже Бельчонок умудрилась вляпаться с Базловым по самое не хочу и барахталась в своей недоговоренности, как в тухлом болоте.
И Анин подумал, что Таганцева совсем не девчонка, как он её себе представлял. Выглядит, как девчонка, но совсем не девчонка. А ещё он подумал, что их взаимоотношения находятся в той приятной стадии, когда они изучают друг друга, что они ещё не рефлексируют на негатив, не накапливают его, не обращают его против друг друга, не строят козни. Что из этого выйдет, он не знал. Он знал только одно, что супердлинная дистанция с появлением в его жизни Евгении Таганцевой неожиданно закончилась, и это его не то чтобы тревожило, а приоткрывало нечто новое, куда он заглядывал, ещё ничего не понимая.
– Ничего, – ответил он будничным голосом, трезвея окончательно и бесповоротно. – Надо будет сказать, чтобы бельё поменяли.
– Я её ненавижу! – вдруг заявила Таганцева и встала как вкопанная.
– Кого?.. – удивился он, хотя, конечно, хорошо расслышал, просто ещё не привык к новому состоянию, теперь надо было напрягаться и врать, прежде всего, жене. А за последние пять месяцев он отвык от вранья.
Они свернули на Большую морскую и пошли в сторону Исаакиевского сквера. По светлому, ночному небу быстро неслись перистые облака. Со стороны залива напористо дул ветер.
– Твою жену, – буркнула она обиженно, словно Анин был виноват в том, что она влюбилась и бегала за ним, как кошка.
У неё, действительно, были чисто кошачьи рефлексы: молниеносно нападать и кусать. Анин убедился в этом сразу, как только она вошла в его квартиру на Балаклавском. Недаром он называл её Котей. Поэтому ему казалось всё, что связано с ней, первозданным и чистым, как со Светкой, и душу его сжигало дурное предчувствие.
– Просто не пользуйся сегодня косметикой, – покосился, соглашаясь с её позицией.
Его удивило, что она ни словом ни обмолвилась о Герте Воронцовой, хотя флиртовала с Самсоновым именно из-за неё. Хотела отомстить, думал он с приятным чувством собственника и удивления от её выдержки и незлобивости. Никто из его женщин не поступил бы именно так: ни Герта Воронцова, ни тем более Бельчонок, даже первая, самая любимая жена – Татьяна Кутузова. Каждая из них с удовольствием закатила бы грандиозный скандал и утвердилась бы на нём, как ледяная королева, со всеми вытекающими последствиями, как то: многократными обвинениями Анина во всех смертных грехах, чтобы под эту дудку выторговать себе монополию попирать в любое удобное время.
– А я ею и не пользуюсь, – капризно напомнила Таганцева, упрекая его в невнимательности.
И Анин понял, что перестраховался по старой, верной привычке не оставлять даже запаха, потому что запах женской косметики держится двое суток. Коньяком побрызгаюсь, мудро решил он.
А ещё его страшно мучил её запах, он не мог дождаться, когда они придут в гостиницу.
В «Англетере» они жили на разных этажах. Анин – на втором, а Таганцева – третьем. На третьем этаже дорожки в коридоре были зелёного цвета.
Анин ненавидел этот цвет под ногами, потому что номер её находился в самом конце коридора, а где-то обязательно стояли камеры, и поэтому он раньше времени не набрасывался на Таганцеву, как голодный зверь; и зелёная, бесконечно длинная дорожка раздражала его больше всего.
В номере она вскрикнула, звонко засмеявшись:
– Да подожди… подожди…
И он ногой захлопнув дверь, сделал то, о чём мечтал весь этот дрянной вечер, разорвал на Евгения Таганцевой пресловутую блузку, которую Феликс Самсонов забрызгал слюной. Таганцева охнула, засмеялась и вывернулась, как скользкий тюлень.

***
Жизнь актёра сводится в промежуток между «хлопушкой» и криком: «Снято!» Всё остальное время актёр в прозябании ждёт этого момента.
При первой читке сценарий удовлетворил абсолютно всех заинтересованных лиц, хотя Феликс Самсонов и кривился, но, поглядывая на своего патрона – Валентина Холода, на что-то наделся, и правка была минимальной из уважения к Милану Арбузову, который сказал: «О-доб-рям!» Однако на его вальяжном лице, с усиками «карандаш», ничего нельзя было прочесть, кроме творческого стенания: «А вот что я ещё нашёл!» Его коньком было усложнение. Не станет же он рассказывать, что заставил Харитона Кинебаса, сценариста из Омска, переписывать сценарий аж сто двадцать пять раз, и измотал ему всю душу, но так и не добившись оптимума, впал в ересь всепонимая и запутался в собственных ощущениях. Поэтому во время съёмок безуспешно занимался улучшением характеров и сюжетов, а также второстепенных линий.
Валентин Холод же послушал, послушал мнения и многозначительно высказался в стиле своего патрона:
– Да-а-а… ниппеля…
И опять никто ничего не понял, кроме Джека Баталона, который с умным видом курил, хотя курить на съёмочной площадке ему не полагалось по рангу.
Харитон Кинебас, желтушный, измученный, явно с больным желудком, уже вовсю ходил с нимбом над головой. Это был его дебют; все