года назад, но по которым вольготно шастал теперь, как по родным. Да что там говорить – этот остров он однозначно знал сейчас лучше, чем свою область. И конечный пункт – пункт отправной! – всегда звучал в ушах, дивным кваканьем: «гуагуа эстасьон» - автобусный вокзал.
Спускающаяся темнота уже зажгла в городе фонари. Но невозможно было вот так просто сесть на желтый городской автобус, под номером первым, и прямиком докатить до порта – там уж на такси… Возвращаться на постылое судно, с которого только сегодня с утра в очередной раз и смылся, таким вот пораженцем!..
Тем более , рядом – две улицы наверх только и подняться - подвигов можно было насовершать!..
Нет, он не ринулся сходу в первые попавшиеся двери – как бы горячо из раскрытых этих дверей (и распахнутых окон тоже) его не зазывали. Нет! Он не жаждал теперь обмана – достаточно того было за последние месяцы в его жизни!.. Пусть она будет настоящей испанкой – а иначе он спокойно, как неспешно следует сейчас мимо череды разноцветных лиц и разнообразных фигур по длинной улице двухэтажных домов, уйдет отсюда, не солоно хлебавши: « Уж лучше голодать, чем что попало есть…»!
Вспомнил, называется, по случаю!.. Шельмец!
Как ни странно, среди большегубых негритянок, пышногрудых метисок и гончей, как борзая, оторвы – якобы с Питера, - он достаточно скоро наткнулся на смазливую деваху, симпатично улыбавшуюся ему.
- Вы точно испанка? – в ожидании чуда речь Стременев зазвучала гораздо более внятно и уверенно, чем давеча с полицией.
- Конечно! - пожалуй, черноглазую и черноволосую можно было бы назвать даже красивой. И улыбалась она вполне искренне.
Драгоценного ей времени Стременев терять не стал…
Большое зеркало, из которого, вкупе с древней двуспальной кроватью, да тумбочкой, только и состояло убранство комнаты, отразило великолепие пышных форм при почти осиной талии. Уздечкин тоже ничем красавицу не разочаровал ( «О, гранде!»), и по ходу действа затеялся премилый разговор.
- Тебя как зовут?
- Андрей. Андрес – по-испански. А тебя?
- Клаудиа… А как будет моё имя по-русски?
- Кла-в-дия. Клава.
- Кла-ва, - черноглазая мечтательно улыбалась. – Семья у тебя есть?
Виделось – ей было действительно интересно.
- Да, - не стал кривить душой Стременев. – А ты – замужем?
- Нет. Зачем? – она игриво пожала плечиками. – Молодость! Мне только двадцать пять.
Он продлил мимолетное счастье еще дважды, протранжирив за час удовольствия большую хрустящую купюру. В эти деньги, справедливости ради, уместился и урок Клавдии – поднатаскала Уздечкина в анатомии: «пэчо» - грудь, «пьерна» - нога, «кулё»… Впрочем, последнее он и без девицы знал – Толик год назад в курс вводил: «… А как чуть что хозяину не понравится: «пор карахо», или «пор кулё» - под задницу, значит, идите!».
- Здорово! – душевно распрощавшись с Клавой и уже выйдя на улицу, решил добавить он очков черноглазой в глазах бандерши, подпиравшей плечом темно-красную тяжелую портьеру. – А она точно испанка?
- Que va ( какие, мол, дела?)! – плотнее скрестив руки на груди, ревниво отозвалась та (все же, целый час ей пришлось двери караулить!). – Колумбийка, ясное дело!
Надо отдать жгучему кабальеро должное – возврата денег за подлог он требовать даже не подумал.
Полуторачасовой путь из Вегетты – исторического района города, над которым высился собор – величественный и мрачный, - купола которого напоминали Уздечкину перевернутые пушки конкистадоров, до серых причалов он проделал пешком. Сначала хотелось пройти по белому, с синими полосами, граниту набережной, оставляя по левую руку высотные дома со спящими добрыми канарцами, и привычно созерцая справа спокойствие могучей Атлантики, баюкающей на рейде разномастные суда. Сколько раз он лихо рулил по этим широким и ровным, с велосипедной разметкой, плитам! Не ведая ни грусти, ни печали, лишь чувствуя попутные порывы океанского бриза и собственной души… Ну, а когда уж за складскими ангарами и портовыми терминалами скрылась вся романтика, брать такси до судна ( «это ж целых пять евро!») показалось несерьезным для размашистого такого ходока: столько уж протопано!
В темноте каюты обесточенного судна, слабо разбавляемой иллюминаторным подсветом причальных фонарей, с безотказным до гостей в любой час дня и ночи, полусонным боцманом они долго давились виски без содовой, переливая бестолковый разговор из пустого в порожнее. И когда уж готов был забрезжить рассвет нового дня, Стременев завалился, наконец, в койку, упрятав лицо в подушку в жалком желании забыться ненадолго хотя бы сном. Надо было жить дальше – такое не обсуждается. Занимающееся утро будет, верно, хмурым, а день, конечно, безрадостным: что уж заслужил! Но он приберется в каюте, надраит коридор своей палубы, приведет в порядок мысли – дел хватит вполне. И уже этим днем, конечно, опять начнет карабкаться, невзирая на груз потерь и неудач – иначе ведь он просто сорвется вниз и сгинет, пропадет.
Он беззвучно заснул за миг до пробившегося в каюту рассветного луча, который с каждой минутой все ярче наливался солнцем нового утра.
