"Мёртвые души - 2"

был в голове её с рождения заветный план, как я его себе представляю!… Но с такой психологией и настроем, понятное дело, ей бы в ЖЭКе надо было работать, заведовать там мётлами и лопатами, дебильными дворниками командовать, выходцами из Средней Азии, на них срывать зло. Там бы у неё это может и получилось, как знать. Там такое поддерживается и приветствуется... Но вести себя “носорогом” в крутом институте, куда она, чума необразованная, когда-то попала дуриком и где держалась исключительно благодаря заступничеству родственников и друга Валерки, - нет, такое борзое поведение в нашем НИИ для неё было изначально недопустимым, априори что называется. Во всяком случае, мы, молодые образованные инженера-специалисты, её за ненормальную все считали, за дурочку; да ещё и за бабу достаточно подлую и двуличную, за интриганку; как на пугало огородное на Клавку всегда смотрели или умалишённую, вечно подсмеивались над ней, чувырлою недоделанной, посмеивались и потешались. Чем её на корню убивали, по-видимому, радости жизни лишали, здоровья, спокойного ночью сна. Она такое наше подчёркнуто-презрительное отношение к себе, похоже, с немалым трудом переносила. Если переносила вообще.
- Потому-то, наверное, я так думаю, постоянно и забегала в нашу вторую комнату, где мы, молодые парни, сидели, и говорила громко, ни к кому конкретно не обращаясь: «Да у нас тут одни дураки работают, неучи и неудачники». После чего разворачивалась, счастливая, и гордо уходила прочь, считая, наверное, как она сильно этим высказыванием нас всех унизила и оскорбила, с грязью смешала, с землёй. Вот, мол, умники хреновы, смотрите на меня и локти кусайте. У меня, мол, образование десять классов и коридор, а получаю я больше вашего. И должность у меня выше, которую вы не скоро получите; если получите вообще. Потому что вы все тут - дураки, а я, мол, умная и ловкая как бестия. Завидуйте поэтому мне - уродцы псевдоучёные!… Мы, когда такие её истеричные забегания видели, - только смеялись вослед и говорили громко, с надеждою, что она нас слышит: «У Клавки-то нашей много говна опять в животе скопилось, что аж через край хлещет как ржавая вода из трубы. Вот она и бегает, и ярится, дерьмо на всех льёт. Бл…дь недоделанная! Чума! Жертва оборта!»… Не знаю, слышала ли она эти наши слова или нет. Но если слышала - бесилась, наверное, пуще прежнего в коридоре, волосёнки на голове рвала и вокруг себя раскидывала как в дурдоме…
Не знаю, бесилась ли Котова Клавка, - но я от последних слов напарника, помнится, сильно напрягся и побледнел, весь закипел злобою….
- А чего вы ей глотку-то не могли заткнуть, не понимаю, чего оскорбления в свой адрес сидели и терпели все? - спросил сурово Валерку. - Чего у вас в институте парни такие теплокровные были, как чухонцы, и “толстокожие”. У себя на заводе мы бы ей, этой вашей сучке драной, её рот поганый быстро бы заткнули - грязной тряпкой или носком. А может и того лучше: подловили бы где-нибудь после работы и поучили бы уму-разуму, как человеком быть, и как прилично вести себя в коллективе. Юбку задрали бы на спину, зажали голову между колен и высекли хворостиною, ягодицы с ляжками изорвали в кровь: чтобы неделю на задницу не смогла сесть, стерва языкатая, чтобы хорошенько помнила. Такое людям прощать не следует, Валер, пойми это. Потому что потом они тебя и вовсе с грязью смешают, если не дашь отпора. Это - азбука человеческих отношений, неписаные древние правила общежития…
- Да ну её к лешему, эту “вонючку американскую”, - не сразу последовал тихий ответ напарника, и даже чуть обречённый, как показалось. - С ней же хлопот потом не оберёшься, Вить, и проблем. Она же склочная была ужасно. Склочная и ядовитая. Сто заявлений начальству потом накатала бы, сто справок от врачей собрала об избиении и изнасиловании, подтянула бы к этому делу правозащитные организации, где одни евреи сидят, её сородичи, и зубами щёлкают. Такой бы визг и хай всем кагалом подняли - не приведи Господь! Целый показательный процесс непременно организовали бы, наподобие Нюрнбергского, про проделки “русских фашистов”. И нас поувольняли бы всех за эту подлую гнусь, дипломов лишили, громадные штрафы на каждого повесили в качестве компенсации за моральный ущерб. И это - в лучшем случае, в самом для нас лёгком. Тут и к гадалке не надо было ходить - чтобы понять, что так оно всё и выйдет…
- С ней, не поверишь, но даже и Огородников, начальник её и наш, последнее время не связывался, когда ему помощь была нужна - на компьютере что-нибудь напечатать. Приходит, к примеру, он в первую комнату с бумагами, где у нас молодые девчонки сидели, как я уже говорил. А девчонок, допустим, нет - или в отгулах, или в декрете, или вообще уволились. Нету никого, короче, одна Клавка сидит, кривые ножки вперёд вытянув… Он к ней подходит, просит помочь, бумагу набить и потом на печать вывести. Плёвое, в общем-то, дело, пятиминутное. Сам-то он компьютер вообще не знал, включить не умел даже; только алгоритмами исключительно занимался и формулами, чистой теорией то есть, идеологией - не машинами. Да и правильно: зачем это было ему; время и силы лишь отнимало бы… Ну вот. Подходит он, значит, к бездельнице-Клавке и говорит: «помоги, Клав, возьми и напечатай». А та его откровенно шлёт на три буквы и отвечает с вызовом, что она давно уже, мол, работает старшим инженером в отделе, что подчиняется лично Валерке Прошкину и больше никому, и что печатать бумаги для неё по этой причине слишком мелко и унизительно. Девочки, мол, сопливые пусть печатают: это, мол, их работа, тупая и неквалифицированная… «Ты же видишь, Клав, что их никого нет сегодня, - отвечает ей на это Вадим Александрович холодно, бледнея и заводясь от подобного хамства, кулаки машинально сжимая. - А ты сидишь, прохлаждаешься, ножки вперёд вытянув. Возьми и напечатай ты, коли так, поработай раз в месяц хотя бы. И так ведь годами сидишь, бездельничаешь и в окно смотришь». «Когда мне Валерка работу даёт, я работаю, не сижу, - отвечает на это Клавка с вызовом, со стула своего остервенело вскакивая и на Огородникова как на вражину зыркая, готовая его разорвать. - А почему твои подчинённые шляются непонятно где, - я не знаю и знать не хочу! Это - твои проблемы! Плохой ты начальник, значит, коли всех распустил. Вот сам тогда и работай! А я за других пахать не намерена. И не буду! Я тебе не девочка на побегушках! Знай…» И после такой тирады она разворачивается и уходит из комнаты прочь, напоследок ещё и зло хлопнув дверью: по институту идёт гулять, стерва, застоявшуюся кровь по жилам гонять, а попутно грязь лить на обескураженного от подобного хамства начальника… А Огородников стоит, как оплёванный, и думает, что ему дальше делать: сквозь землю от стыда провалиться, или Клавку догнать и на куски разорвать. Ведь получается, как не крути, что он для саботажницы и бездельницы Клавки давно уже не начальник…

27

- Представляешь, Витёк, какие у нас в секторе порядки существовали диковинные; какие работали гниды в должности научных сотрудников и инженеров! - переведя дух и нервно обтерев ладонями пересохшие от рассказа губы, ещё и откашлявшись громко потом, продолжил Валерка далее говорить, при этом и сам предельно разволновавшись; будто бы это не начальника, а его самого вздорная глупая баба на три буквы посылала когда-то, откровенно плевала в лицо. - Один м…дак недоделанный, Прошкин, пролез когда-то в учёные, по факту никогда не являясь им, выполняя чисто бухгалтерскую работу из года в год, абсолютно тупую и нудную, но получая за неё сумасшедшие деньги, отгородившись ими от нас, низкооплачиваемых. Другая сучка драная, Клавка Котова, “боевая подружка” его, не имея вообще никакого образования, пролезла в инженера всеми правдами и неправдами, и стала вести себя дерзко и нагло со всеми, и вызывающе; хотя должна бы, просто обязана была быть в нашем отделе тише воды и ниже травы, мышкой-норушкой этакой… Говорили, правда, что она именно такой и была первые-то годы, услужливой и угодливой до тошноты, что прямо-таки ластилась и ласкалась ко всем, к начальству - в особенности: оклад себе всё просила, змея, и должность хорошо-оплачиваемую. Плакалась, что денег будто бы ей не хватает, и приходится занимать. Потому что живёт-де вдвоём с больной матерью, пятое-десятое; сама-де больная вся. Помогите, мол, люди добрые, православные, не дайте с голоду помереть.
- Её и пожалели, ведьму, расчувствовались, распустили нюни - и из лаборанток в техники перевели; а потом и вовсе старшим инженером сделали, старую одинокую деву, маленькую и страшненькую безнадюгу, претворявшуюся овцой… А эта овца как только своего добилась в плане денег и статуса, да ещё и под Проньку нашего плотно легла, сделавшегося для неё этакой мощной “крышей”, - всё, сразу же шкуру овечью сбросила за ненадобностью, ощетинилась и оскалилась по-звериному, окрас поменяла свой. И такой матёрой волчицей предстала, у которой вместо зубов - клыки, а под платьем шерсть, - что не приведи Господи было с ней в узком проходе встретиться - загрызёт! Начальников, и тех на три буквы слать принялась чуть ли ни ежедневно. Не говоря уж про нас, простых смертных. У неё, дескать, теперь только один Пронька начальник, - с ухмылкою говорила. - Остальные ей не любы и не интересны, остальных она в гробу видела вообще, в белых тапочках! Она и сама уже чуть ли ни научным сотрудником стала - младшим только, или помощником младшего. Ей теперь никто не указ!… В общем, отгородились от сектора оба этих ушлых деятеля со временем капитально - непробиваемой бетонной стеной, - и в ус себе не дули потом, жили и не тужили. Тот годами сидел и спал, “научный учёный” долбаный, как мы его всегда называли, а эта м…ндосья ему помогала, видите ли, сон его охраняла, отгоняла комаров и мух. И попутно всех работяг презирала: Огородникова, Солодову, других… Не слабо оба устроились, короче. Правда же, Витёк?! Особенно Клавка эта, которая по идее-то должна была бы “пахать” и “пахать”, и молчать в тряпочку; которая обязана была выполнять у нас самую неквалифицированную работу…

28

- А чего её этот ваш Огородников приструнить-то не мог, не пойму, хабалку такую?! Той же премии её лишить, например, понизить в должности - наказать как-то, осечь, прищемить ей хвост, чтобы поумнела баба, - досадливо тряхнув головой, пуще прежнего возмутился я, слыша подобную мерзость. - Разве ж можно начальнику допускать подобное к себе отношение подчинённых! Даже и блатных, даже и со связями... Да после таких оскорблений публичных её или увольнять немедленно было надобно, или самому увольняться ко всем чертям. Другого выхода здесь нет: я так ту ситуацию понимаю… Иначе презирать все начнут поголовно, вытирать ноги, как я уже говорил, если сопротивления не окажешь, не дашь сдачи. Это же и дураку ясно, Валер.
- Так его и презирали все под конец, когда я увольнялся из института. Чуть ли не в открытую уже говорили, что его дело, дескать, ишачить без продыха, ежедневно лямку тянуть. И не лезть никуда, не роптать, не чирикать… Жалко его было, конечно, по-человечески жалко. Человек-то он был неплохой, труженик великий... Но, как помочь, когда человек сам ослаб и опустился, бороться за своё достоинство перестал, за место под солнцем… А с