легковушках, то появление из Владивостока пяти студентов к нам на работы явилось приятным сюрпризом. И уж совсем неожиданным стало прибытие в Сафари шестерых студентов-москвичей. Всего набралось два десятка человек. Они позаимствовали наши прежние палатки и поселились отдельным палаточным лагерем на восточном склоне Заячьей сопки, сразу превратившись в совершенно особое сафарийское подразделение со своим укладом, вечерней дискотекой и чувством превосходства над окружающими.
Многочисленны были и прошлогодние туристы-знакомцы, многие охотно работали у нас по шестичасовому рабочему дню, гармонично совмещая морские ванны с энергичным орудованием совковой лопатой.
Всем им, как и дачникам и подёнщикам, каждый день находилась обильная еда, удобный ночлег, работа с полной выкладкой, чемпионат по мини-футболу и волейболу, бардовские посиделки под гитару и танцы под магнитофон. Спускаясь раз-два в неделю навестить в дачном шалаше свою благоверную, я неизменно наталкивался на новые лица, важные материальные приобретения, визуальные изменения самой среды обитания. То заставал уже заполненный водой пруд с работающими электрогенераторами, то появление собственного мороженого и кваса, то завершение отделочных работ на первом складе в подземелье Галеры, на который довольный Севрюгин навешивал амбарный замок. Виднее было и то, чего не замечали остальные зграйцы: как мягче становилось поведение дачников, как уходила из них люмпенская резкость, как инстинктом постигался дух Сафари под общим названием «не досаждай ближнему своему».
Все же как много зависело у нас от одного Воронца: ну не любил он назойливое панибратство – и почти не видно было вокруг похлопываний по плечу, дружеских толчков, да и просто рукопожатий – человеческая персона была для него неприкосновенна даже в таком смысле. А если какой-нибудь новичок-невежда пытался сдуру заострить на этом внимание и протягивал Пашке руку, то тот, конечно, на первый раз и даже на второй пожимал её, но мог и в глаза выдать, что пожимать руку своего напарника у нас всё равно что пожимать руку матери или бабушке, мы и так знаем, что хорошо относимся друг к другу, и подчёркивание своей дружбы в Сафари может означать скорее враждебные или холодные отношения.
Если раньше, в Минске, ненавистным ключевым словом для Пашки было «жлоб», то теперь оно сменилось на слово «быдло». Когда кто-нибудь из гостей нашей возрождённой «Лесной ресторации» начинал употреблять не норматированную лексику, а затем ещё пытался обосновать её как народный язык, Воронец не мог отказать себе в удовольствии прочитать ему небольшую лекцию:
– Главное, что отличает человека от животного, это чувство стыда. Поэтому любой бесстыжий человек должен носить гордое звания быдла – говорящего животного. Не возражаете, если я вас стану называть «товарищ быдло»?
– Ну так это же просто нормальные словесные вставки, в деревнях их просто никто не замечает и не придаёт им такого уж значения, – пытались ему возразить.
– А со своими детьми, родителями или начальством вы их тоже употребляете? – холодно спрашивал Пашка.
– Но это же надоедает везде вести себя одинаково. Корпоративный мужской дух требует иной раз хорошего крепкого мата, разве не так?
– Всё просто потому, что Россия – страна тотальной снисходительности, но Сафари исключение из этого правила. Рассуждайте сколько угодно о крепком хорошем мате, но как только вы ещё раз его примените – не обессудьте, если мы вас пошлём на конюшню и выпорем, всё-таки быдло это не совсем люди, с ними можно поступать, как с непослушными животными.
Фланирующие поблизости и прислушивающиеся к разговору Адольф с морпехом ясно давали понять, что «выпорем на конюшне» вовсе не пустая фигура речи, поэтому до конца проверить её желающих обычно не находилось.
Вообще, чем дальше, тем облик нашего главного командора бронзовел прямо на глазах. Даже вечерние прогулки с широкой детской коляской нисколько не делали его более доступным и демократичным, скорее, наоборот: наличие близнецов только ещё сильней подчёркивало его особость. Как высказался однажды кто-то из бичей, «с вашим Воронцом на равных разговаривать можно только в том случае, если сперва заклеить ему скочем рот». Потому что стоило лишь начать прислушиваться к его словам – всё, считай, свободы воли у тебя уже нет. И ничего такого сверхъестественного он не говорил и гиперубеждённостью в глазах не сверкал, но произнесёт – и как припечатает, потом стоишь и выбираешь: или послушаться-подчиниться, или остаться таким же независимым болваном, каким ты был пять минут назад.
Казалось, весь его организм работал только в одном направлении: как заставить себя слушаться максимальное число людей. Например, даже та уступка остальным зграйщикам, которую он сделал нам зимой, что если мы трое будем против, то он – пас, оказалась приковарнейшей штукой. Мы действительно могли проголосовать и решить по-своему. Но лишь не чаще одного раза в месяц, потому что если чаще, то это выглядело персональным заговором против него, Пашки Воронцова. Вот и выходило, что даже когда мы втроём были не согласны, третий вынужден был прикидываться воздержавшимся, что позволяло решать Пашке так, как он хотел. Впрочем, мы уже настольно научились чувствовать друг друга, что зачастую и конкретных слов не надо было, чтобы понять, чем каждый из нас дышит. Да Воронец и сам не стремился до предела натягивать струну, время от времени радуя нас своей нежданной покладистостью.
Ещё более изобретателен он был в отношениях с другими сафарийцами. Сначала довольно остроумно навёл порядок среди бичей, которые сперва, как и год назад, приходили когда хотели, памятуя, что наши трудочасы могут для них включаться с любой минуты. При первоначальном освоении территории это было ещё приемлемо, теперь же создавало лишнюю заминку. Пашка, недолго думая, распорядился всем подёнщикам, приступившим к работе в семь утра, выдавать в обед большую рюмку водки. И разом всё чудесным образом изменилось: без пяти семь все бичи были как штык на месте, а тех, кто на ходу ещё спал, вели под руки более стойкие приятели.
Потом, когда зароптали на непомерные строительные нормы дачники, был преподан урок и для них. Забросив остальные свои дела, квадрига тряхнула стариной и в четыре дня собрала под ключ четыре летних домика-шалаша, то есть ту работу, которую другие бригады выполняли за неделю и божились, что быстрей делать невозможно.
Не обошли воспитательные репрессии и студентов. Те не слишком преуспевали на бетоне, зато всячески кичились своими спортивными достижениями, подбивая дачников и туристов играть с ними в волейбол, настольный теннис и футбол и неизменно всех побеждая. К концу лета раздухарились настолько, что стали вызывать на состязание зграю. Слабо, мол, или не слабо?
– Неужели вы хотите нас, таких важных и степенных, заставить бегать за каким-то там мячиком? – отвечал на вызов Пашка. – Давайте что-нибудь посолидней.
И на День строителя объявил матч по боксу на звание абсолютного чемпиона Симеона. Зрителей набежало пол-острова. И вот мы, четверо, натянули перчатки и в два захода вышли на импровизированный ринг. Сначала Аполлоныч выиграл у Севрюгина, потом так же аккуратно победил по очкам Пашку я. Матч между мной и Аполлонычем должен был определить абсолютного чемпиона острова. Но Воронец рассчитал верно – убаюканные нашим вежливым кулачным обменом студенты и симеонцы захотели заполучить заявленный приз в тысячу рублей и в ограждённый квадрат один за другим стали выходить их лучшие поединщики. Тут как раз и пошло настоящее рукоприкладство. У барчука удар ещё потяжелей моего был, и по два последующих боя мы с Чухновым завершили красивыми нокаутами.
Зрители притихли, оскорблённо переглядываясь: неужели не найдется никого проучить этих выпендрёжников? Рванулся в бой боксёр-перворазрядник из студентов, но весовая категория была не та, и я расправился с ним так же, как и с предыдущими претендентами. И совсем было уже собрался помериться силами с барчуком, когда народ вытолкнул к канатам сорокалетнего мужика в восемь пудов весом. Как его только не дубасил Аполлоныч, Геня-механизатор только пыхтел и мотал головой. Но толпа смотрела лишь на часы, заклиная своего бойца выстоять нужные два раунда по три минуты. Геня выстоял. И Пашка именно его руку поднял как победителя, мол, сафариец обязан выигрывать только с явным преимуществом. Ликованию симеонцев, да и студентов не было предела, как будто их Геня устоял по меньшей мере против чемпиона мира. Полчаса отдыха, и уже финальный бой Гени со мной.
Но до этого мы с Пашкой посмотрели в глаза друг другу, и я понял, чего хочет главный командор. И хотя тоже молотил механизатора от всей души, но под конец уже старался избегать бить в голову, опасаясь отшибить бедняге последние мозги. Радостный вопль потряс сафарийский лес – два раунда истекли, а Геня всё ещё был на ногах. Пашка был прав как всегда – такой исход оказался самым лучшим. Все приветствовали механизатора, в то же время отложив у себя в мозжечке впечатление о боксёрских качествах зграи. На выигранную тысячу весь Симеон потом не просыхал двое суток, несмотря на свирепствующий уже повсюду полусухой закон Лигачева с вырубленными виноградниками и безалкогольными свадьбами. Да и сам абсолютный чемпион стал с этого дня одним из самых преданных наших друзей.
Вот вам и интеллект, интеллект! Один час помахать кулаками иной раз заменит год самого праведного поведения. Во всяком случае, с этого легендарного матча у нас проблем с выпивохами Симеона не было ни малейших: какими бы пьяными они нам не встречались, ни разу ни к кому из зграи не обращались с руганью и оскорблениями. Нечего говорить, что разом прекратились и все студенческие подначки.
На фоне этих гульбищ как-то совсем незаметно прошли наши первые репетиторские опыты. Не зря барчук и Жаннет всю зиму и весну мучились с нашим детдомовцем, добились-таки, что тот поступил да не просто куда, а на восточный факультет ДВГУ учить китайский язык. Поступила на стационар Архитектурного института и Зоя Никонова. Тепло простилась с «дядей Пашей» и улетела в Москву, получив от нас несколько адресов, по которым её всегда могли накормить домашним обедом и одолжить пару червонцев.
Пашка мог быть доволен – его мечта о гармоничной общине приобретала зримые черты. Это готов был признать даже его постоянный оппонент Заремба.
– Мне ваше Сафари всё время почему-то напоминает пионерский лагерь для взрослых, – говорил он. – Только горна и барабана не хватает.
– Мы никуда не спешим, будет и горн и барабан, – то ли в шутку, то ли всерьёз отвечал Воронец.
– Всё жду, когда общая эйфория закончится, а она у вас всё не кончается и не кончается. Продай секрет: в чём тут дело?
– Продаю: в нашей полной таинственности. Сейчас народ умней любых идей и прожектов. А идея Сафари умней народа, вот он к ней и тянется.
– Да в чём же умней? – недоумевал директор зверосовхоза.
– Ну если я скажу, то всё сразу станет не интересным. Буду молчать, как пионер на допросе, – ухмыляясь, говорил
