Филёвские рассказы

глаза в темноте огромной чёрной овчарки, которая, прыгнув по привычке в хату, толкнула его носом в грудь, сбила с ног даже и опрокинула наземь, перепугавшийся до смерти Славка, подумавший, что его и впрямь сейчас начнут на куски рвать и грызть по наказу дяди, - Славка тогда закричал так отчаянно и так пронзительно до ужаса, дико, что у находившихся в хате людей, двух братьев и матери их, волосы на голове встали дыбом и мурашки пробежали по телу в предчувствие большой беды.
«Ты чего испугался-то, Слав?! чего?! Успокойся, чудак! - стали втроём уговаривать они его дружно, белугой ревевшего посредине избы и трясшегося будто бы в лихорадке. - Это же Джульбарс наш - забыл что ли, да?! Он тебе ничего не сделает, не бойся - он хороший!»
Но как ни успокаивали тогда парнишку, как ни гладили по голове взрослые, - тот внезапный прыжок собаки из темноты оставил в душе трёхлетнего впечатлительного мальчугана неизгладимый след: он сразу же после этого стал заикаться. И чем дальше, тем больше. Старший сын Виктора стал в итоге заикою на всю жизнь. И произошло это, как ни крути, с подачи и помощью младшего брата Василия, который и сам изуродовался когда-то в возрасте трёх с половиной лет, и в этой же самой хате, что удивительно. А потом ещё и племянника в тот же возрастной срок изуродовал. Пусть и невольно, пусть не со зла. Но, тем не менее.
Собаку взбешённый случившимся Виктор после этого сразу же застрелил от греха: отвёл в овраг за деревню и выпустил в неё целую горсть крупнокалиберной дроби из обоих стволов ружья, чтобы не долго мучилась. Хотя до этого Джульбарса очень любил, которого сам же однажды и принёс в дом матери желторотым щенком и потом долго растил и воспитывал, лучший кусок отдавал, не жадничая и себя самого обделяя. Но после нападения и испуга сына он своего любимца четвероногого видеть уже не желал: расстреливал того без жалости и содрогания - прямо как волка лесного, хищного, оказавшегося вдруг на пути. У него, у Виктора-то, в городе ведь имелся ещё и младший сынишка, который тоже к бабушке иногда погостить приезжал и которого он и решил от подобного несчастного случая подстраховать-избавить. Двух сыновей-заик в семье ему было точно не надо.
Поступить так и с кликушей-Васькой он не мог, разумеется, главным виновником семейного горя. Однако же после того рокового случая брата-калеку на дух не переносил, сторонился его и всегда, когда напивался пьяным за общим столом, предъявлял ему прилюдно претензии. «Сам хромым уродился! уродец поганый! дерьмо! - говорил ему зло, сжимая кулаки до боли и желваками играя свирепо, - и малого моего старшего калекою сделал, сука! заикою на всю жизнь! Набить бы тебе рожу за это! - да толку-то что! Сына этим уже не исправишь, здоровым не сделаешь! И всё из-за тебя, падло!»
А морду он младшему братцу и вправду бил иной раз, когда тот в гости к нему заезжал, очередной новенький велосипед обмыть взамен украденного старого или ещё зачем, и братья вдвоём сидели и пьянствовали на кухне. Вот тогда-то Виктор и отводил душу: в сердцах хватал за грудки подвыпившего калеку, когда последний начинал ерепениться и огрызаться при спорах, и молотил того нещадно куда придётся, пока тот не падал со стула и плакать не начинал - не то от боли, не то от обиды…

Вообще же, надо сказать, жизнь дяди Васи с годами всё более усложнялась и ухудшалась из-за его болезни, портились отношения с родственниками - со всеми, - для которых убогий малоподвижный брат, супруг и отец становился серьёзной проблемой, а под конец и обузой. Пока ещё была жива и здорова мать его, Прасковья Егоровна, - она как-то удерживала в кучке семью, из последних сил уговаривала, заставляла всех помогать и не бросать инвалида-сына. Но в последние её годы, а в особенности после её смерти для дяди Васи наступили воистину чёрные дни, просвета которым не было видно, которые, наоборот, для него становились нормой, обыденностью, как глубокая полярная ночь за окном или надрывный кашель туберкулёзника.
Он и смолоду-то передвигался с трудом, на костыли при ходьбе опираясь, змеёй извиваясь на каждом следующем шаге, от напряжения перекашиваясь лицом; да ещё и обливаясь потом густым и зловонным как землекоп или шахтёр в забое. К сорока же годам, когда начал сильно полнеть и грузнеть из-за малоподвижного образа жизни, передвижение даже и по квартире становилось для него пыткой, которую он переносил с трудом… А когда сил не осталось совсем ближе к 50-ти, он начал и вовсе ползать на четвереньках - на кухню и в туалет, в ту же ванную комнату. Иного способа перебраться с места на место у него уже не было.
Из-за полной потери трудоспособности мужа и отца-кормильца семья его перестала сажать картошку и возделывать огород, водить и резать свиней - снабжать себя собственными овощами и мясом то есть, которые уже требовалось покупать, тратить деньги… И сапожную мастерскую ему, располневшему горе-сапожнику, пришлось достаточно рано бросить: работал последние годы исключительно на дому, перебиваясь случайными заработками, халтурой, за которую с ним расплачивались водкой, как правило, а часто и самогонкой. “Зелёный змий”, таким образом, становился бичом его и его семьи, из-за участившегося употребления которого у него уже и на халтуру не оставалось сил, надомную обувную работу.
Финансов из-за этого катастрофически перестало хватать - и жене, и подросшему сыну. А инвалидная пенсия помогала мало… Начались нешуточные скандалы дома, которые многократно усиливались регулярными со стороны дяди Вася выпивками, к которым он как к наркотикам привыкал и после которых терял человеческий облик, посуду бил, майки на груди рвал и грязно на всех ругался. Он бы и морду супруге бил, вероятно, по пьяной лавочке, да справиться с ней не мог, догнать и скрутить её, быстроногую…

В сорок три года ему, как инвалиду первой группы, дали двухкомнатную квартиру вне очереди со всеми удобствами. Да ещё и в добротном кирпичном доме в центре города, окна которой выходили на главную улицу, улицу Ленина традиционно, и на продуктовый магазин, в который бегали за вкуснятиной и спиртным все окрестные жители, и дальние и ближние. Магазин-то был центральным и универсальным, где и продукты были качественные, не второсортные, и почти всё одним махом можно было купить - и молодым и старым, и бабам и мужикам, и трезвенникам и пьяницам. Не ленись, приходи только: расторопные продавцы всем угодят, всех обслужат.
Из-за этого возле продмага было всегда многолюдно, шумно и весело как возле церкви на Пасху, или на демонстрации городской. Кому становилось скучно и одиноко, и нечем себя занять, - все сюда гуськом и стремились пообщаться и поточить лясы, с кем-нибудь постоять-покурить, новости сообщить последние или, наоборот, узнать, душу в беседах излить, промочить горло. Жителям дома по этой причине невозможно было глаз от торговой площади оторвать: уж так там всегда за окном интересно и празднично жизнь протекала, попутно радуя и веселя всех. А при желании можно было одеться, выйти на улицу и сразу же в гуще воркующих покупателей или зевак очутиться, встретиться с родственниками подошедшими, приятелями и знакомыми, в компании время убить…
Казалось бы, радоваться нужно было и Бога славить жильцам - за такую-то красоту и удачу, и развлечения ежедневные, бесплатные, что свалились им, местным жителям, на голову. Море людей у каждого под окном ежедневно толпилось, знакомых, родных и чужих, голубей напоминавших на привокзальной площади, - лучший подарок провинциальному ограниченному человеку, традиционно обделённому вниманием и общением, информацией!
Семья дяди Васи и радовалась новому местожительству, ежедневно важно прогуливалась по центральной улице взад-вперёд, у магазина торчала-сплетничала регулярно, на горожан из окон часами глазела - и жена его Аннушка, и сын Петька… Но только не он сам, для которого эта квартира новая, благоустроенная, превратилась в клетку, в живую могилу по сути. Да и по факту - тоже. Потому что когда он в необустроенном бараке до переезда жил - худо ли, бедно ли, но имел возможность ежедневно выползать на крыльцо, подолгу сидеть на нём и общаться с людьми, с соседями теми же, приятелями-алкашами, новостями с ними обмениваться, сплетнями, в лото и домино играть, на судьбу свою жаловаться, на проблемы. И от этого ему жить было всё ж таки легче, как ни говори, утомительную земную лямку тянуть, бороться с собой и болезнями.
Новая же квартира находилась на третьем этаже, спуститься с которого погулять ему уже не представлялось возможным. Только с посторонней помощью если. И непременно - мужской. Но кому это было надо - его на себе приходить и ворочать?
Поэтому-то его в новом жилище будто и впрямь как дикого зверя в клетке заперли, или в тюрьме, в которой даже балкона не было, чтобы выйти и воздухом подышать, на белый свет посмотреть, птиц послушать, проветриться. Он из неё с тех пор так никуда и не выходил, даже в больницу, оказался отрезанным от мира и от людей, от самой жизни по сути…

Хроническое одиночество под старость становилось для него настоящей бедой, тяжелым психологическим испытанием. Всё дальше и дальше отдалялись не одни лишь соседи и прежние друзья-сапожники, но и родные братья, супруги их и племянники, - что было куда тяжелей. Ведь вместе с ними безвозвратно уходило и чувство сопричастности к жизни большого рода, которым в молодые годы он так гордился и дорожил, верил, что не один на свете.
Теперь же заглядывать в гости к братьям и по душам общаться, дружить он физически уже не мог, разучился даже и на велосипеде ездить, который некому было с третьего этажа спустить и поднять обратно. А приглашать их к себе всем скопом, поить и кормить за свой скромный счёт ему не позволяла жена, которая тоже от него отдалялась, становилась враждебной, холодной, чужой, глубоко его в душе презиравшей. Ему уже приходилось её умолять-упрашивать сходить в магазин и купить продуктов к столу, еды на плите приготовить, помочь ему до туалета добраться, до ванной, залезть и помыться там, бельё поменять на чистое или ещё чего: мало ли просьб у убогого. Его норовистой Аннушке, любившей только себя, всё это давно уже надоело до чёртиков, прислужницей и кормилицей быть, кухаркой и прачкой безропотной. И она махнула рукой на супружний долг и обязанности и пошла вразнос - повадилась сутками пропадать у родственников, у знакомых вдалеке от дома и мужа, которого она бросила по сути, хотя формально и не развелась ещё.
И единственный сын Петька, когда подрастал, тоже стыдился и сторонился отца. Разраставшаяся хромота и слабость отцовская его во всех смыслах мучила и раздражала, позорила перед товарищами… А уж когда он в областной институт поступил и студентом стал, - то и вовсе про инвалида-батюшку позабыл. Приезжал домой редко и общался в основном только с матерью…
От одиночества и бессилия дядя Вася принялся остервенело пить - “по-чёрному” что называется, запойно то есть, и всё что под руки попадётся. Отчего стареющий организм его разлагался от яда спиртного и деградировал самым естественным образом, а физическая немощь удесятерялась, становилась тотальной, если так можно выразиться, полной и окончательной.