Я помню. Помню её глаза, растерянно-злые, когда я спросил: «Дэнни не будет?» Я ожидал, что они распишутся после универа. Было бы логично. И тогда я потеряю всё. Потеряю семью, последнюю её часть. Ведь Славка — семья. Предавала ли она, когда встречалась с ним, а со мной целовалась? Предавала ли, когда позволила думать, что любит? Я не знал. Я ни черта уже не знал. Только то, что влип. Другой такой нет.
Она расплакалась. Неловко, мучительно; я обнял её, чувствуя себя по-дурацки. Мы странно общались последние два года. Я боялся сделать лишнего, наговорить неизвестно чего, а Славка, наверное, чувствовала себя не имеющей права. Даже за руку не брала. Меня колбасило и крыло, я превращался в ничто без её тепла, без этих идиотских нежностей, от которых, кажется, стал зависим. Я даже не злился, не обижался и почти не ревновал, только гнил и мучился без неё.
Дэнни хотел близости. Она не хотела. Он познакомился с Аней. Поразвлекался. Ещё раз и ещё. У меня свело зубы от желания набить ему морду. Аристократ хренов. Нужно уметь быть честным. В первую очередь, с самим собой — и с тем, кого ты любишь. Лживая любовь страшнее всякой ненависти. Либо принимаешь человека, либо катишься на все четыре стороны.
— Пошли отсюда, — сказал я Славке. На нас уже привычно таращились.
Мы ушли в парк, нашли там свободную скамейку. Славка смешно болтала ногами и больше не плакала.
У меня продолжало сводить зубы, на языке роилась нецензурщина. Он посмел растоптать ту, к кому я относился с трепетом и восторгом. Ту, которая безоговорочно верила ему. В его надменное «я выше этого». Мерзота.
Вы пытаетесь засунуть другого в неподходящую для него коробку — это ваша проблема. То, что он не соответствует вашим ожиданиям, ваша проблема. То, что вы считаете возможным лгать ему и унижать лишь потому, что он не оправдал ваших надежд... Скотство и подлость. Никак иначе.
— Он сказал, что я сломана. Будто не хватает одной детали.
— Чушь.
Я вспомнил, как поцеловал ей коленку у неё дома. Как вечно эти коленки гладил. Я не должен был. Но во мне что-то сидело тогда. Нежность. Жуткая нежность.
Я любил её. Господи, как я любил её в тот день — и всегда.
— У меня дома куча гостей и сладкого. — Она улыбнулась. — Не хочешь присоединиться, Пашенька?
Я никогда не любил своё имя. Оно было — детство, вечное напоминание о погибшем брате; о родителях, для которых я был лишним, придатком, обузой. Но когда его произносила Славка, оно становилось совсем другим. Словно обретало какой-то мягкий внутренний свет.
Я хотел как-то сказать ей, что она не сломана, что всё в порядке, а быть другим — это не хорошо и не плохо. Так случается. Она ведь любила отличаться. Презирала многих. Плевала на чужое мнение. Но сейчас в ней словно что-то перевернулось. От обиды или от боли.
Я вдруг вспомнил, как листал соцсети ещё до смерти Гоши, даже до встречи со Славкой; лет в семнадцать, когда все отчаянно чего-то жаждали и вздыхали, а я не совсем понимал, в чём, собственно, прикол. В семнадцать ужасно хочется познать себя и присвоить как можно больше определений. Потом стало не до того; когда у тебя разваливается семья, остальное перестаёт иметь значение. Всё стёрлось и забылось, мне стало глубоко плевать.
А теперь я неожиданно подумал, что у меня есть нечто общее со Славкой — возможно, важнее того, что сблизило её с Дэнни, важнее музеев и старого кино.
Сейчас мне было безразлично, как я называюсь; мои предпочтения давно ограничивались одним-единственным человеком, и, по большому счёту, вид наших отношений был неважен, лишь бы мы оставались друг для друга семьёй.
Не знаю, когда что-то наконец изменилось. Может быть, когда мы в тот вечер после выпускного стояли у окна в Славкиной комнате, курили, пили из одной бутылки, и я поцеловал её в щёку. Она не отстранилась, только как будто задержала дыхание и отвернулась, но потом поцеловала меня в губы. Это был, наверное, жест отчаяния, попытка заглушить случившееся. Но меня это почти не волновало, настолько я истосковался по нашей странной (не)дружбе. Потом мы, лёжа на полу, изучали потолочные тени. Я ткнулся носом Славке в шею, а она захихикала пьяно и легко:
— Щёкотно, Веснушкин, ну щёкотно же.
С ударением на первый слог. Как в песне. И добавила:
— Я люблю твои прикосновения.
Я не шелохнулся. Казалось, во мне разом выключили все чувства, и я словно взмыл над землёй.
— Прости меня.
— За что, Слав? — Спросил я, хотя всё и так было ясно.
— За Дэнни. За всё на свете.
— Напомни, кто такой Дэнни?
Кажется, она улыбнулась. Больше мы об этом не говорили.
Я хотел бы лежать так всю жизнь. Нет ничего более личного, чем такие вечера и такие моменты, но люди зачастую не придают им значения.
Может быть, что-то поменялось, когда Славка решила съехать от родителей и предложила вместе снять квартиру. Когда приходила по утрам ко мне в комнату и расталкивала, а я деланно сопротивлялся. Или когда подарила печатку на день рождения.
— Это что-нибудь значит? Или просто? — Зачем-то поинтересовался я.
— А ты хочешь, чтобы значило?
— Хочу.
Или когда мы мчались расписываться в маршрутке, в джинсах и почти одинаковых пиджаках, безбожно опаздывая (потому что оба проспали), и ржали при этом, как восемнадцатилетние идиоты перед экзаменом, к которому абсолютно не готовы, но Славка вдруг посерьёзнела и сказала:
— Обещаешь, что ничего не изменится?
— Обещаю.
Раз обжёгшись... Она обняла меня и не отпускала до самой остановки.
Мы сделали пару селфи, прошлялись полдня по музеям и всю ночь смотрели сериалы, затарившись кучей вкусной еды. В семнадцать я думал, что брак — это романтический идиотизм, который только разрушает всё хорошее, что у тебя есть. Который меняет тебя, хотя ты этого не хочешь, а то и вовсе превращает в карикатуру. Который навязывает тебе то, чего ты пытаешься избежать, и равняет тебя со всеми. Если в школе один играл в футбол, а второй увлекался театром, теперь они оба озабочены работой, детсадами и скандалами в семье. Это обычно называется «повзрослеть». Никогда не горел этой идеей. В семнадцать мне никто особо не нравился, во мне ничего не дребезжало и не зудело, и пока одноклассники с восторгом мяли бёдра и сиськи, я продирался через «Гэтсби» в оригинале.
Потом оказалось, что можно иначе. Можно быть лучшим другом. Кем угодно. Можно испытывать щемящую нежность. Родственность. Единство. Можно, наконец, не меняться. Оставаться тем, кто ты есть. Воспринимать брак не как попадание за решётку, а как красивый ритуал и символ родства.
Был третий час ночи, мы смотрели очередную серию. Славка притулилась к моему плечу. Мне было тепло и спокойно. Из меня ушла вся алчность, весь надрыв, я перестал «ловить ртом воздух», жаждать невозможного (потому что невозможное сбылось). Я всё время стремился к чему-то, всё время куда-то спешил, а сейчас всё встало на свои места. Это умиротворение и покой стоили того, чтобы ждать. Пусть даже ожидание казалось ужасно долгим...
Я смотрю на неё сейчас, как она сосредоточенно печатает что-то на компьютере. Поворачивается ко мне.
— Ты меня отвлекаешь. У меня дедлайн, Паш, ну хватит.
— Ладно, ладно.
Я дома. Я счастлив спокойным, мягким счастьем. Славка гладит меня по руке, а потом возвращается к работе.
(дополнение к “Кривой линии”: https://fabulae.ru/prose_b.php?id=110984)
