клавиатура, перчаточно-черная; слегка двигаю вправо-влево посвинцовевшей головой, и на вогнутостях клавиш колеблются в такт, не расплескиваясь, лужицы световых бликов, звездчато-зернистые, как подплавленный лед; у меня перерыв; с годами все сильнее ватная усталость, забытье всасывает зыбким болотом, но мало того – в тонком, словно летучие паутинки кровяных осенних закатов, полусне, возникает целостный исполинский космос, сложноветвящаяся книга с великолепно прописанными персонажами, это ощущается тем вернее, чем меньшие куски хитросплетенных сюжетов попадают в область измененного выныриванием из реальности сознания; можно ли запомнить и воспроизвести – сокрушаюсь я, имея некоторое отношение к сочинительству – хотя бы фрагмент грибницы вселенной, заключенной в любом исчезающе крошечном миге того, что, за отсутствием подлинного имени, называют временем? похоже на то, как в детстве родители подарили игрушечный микроскоп, и я любил разглядывать человеческий волос, подобный желто-коричневому бревну, хлебной соломке, и – одной из труб страшной и неведомой сети сосудов, разветвляющейся где-то за пределами окуляра в канторову трансфинитность; это Абраксас, великий змееногий суверен, пучина его владений, бесполезно пытаться рассечь каждый капилляр, каждую нескончаемо возобновляемую жизнь, потому самоубийство – вовсе не избавление; далее – всплеск воображаемой краски в умозрительном поле сонного визиона, смачно-бирюзовое на фиолетовом – узкий язык пронзительного неба поверх вечерних всхолмлений туч; колесо перевоплощений подразумевает некий сгусток, прозрачный кокон той сущности, что в просторечии зовется душой, этот всадник захватывает апартаменты очередного тела, как бесприютный богач, меняющий города и отели, но забывающий сразу же по выписке брошенное жилище в вечном и бессмысленном поиске нового; впрочем, строгая доктрина метафизического созерцания воспрещает повторное рождение в данном, наличном мире, лишь метафорически отождествляя с метемпсихозом транзит в иные, немыслимые формы бытия; чистое «я», наблюдатель, протертый спиртом и выскобленный от любого наслоения психофизики, не подлежит реинкарнации; быть может, следует углубиться в истолкование слова «палингенезия»; здесь разрыв; боги умеют хранить тайну; конец дня, сумерки; я уже на воздухе, нашатырный дух свежевыпавшего снега, изысканно-тонкослойного, густой холодный запах набухающей под ним воды; отовсюду – мерный крупитчатый шелест таяния, помолодевшие огни; мои легкие туфли на фоне снега лодкообразны, как блестящие хитиновые панцири насекомых; чернота дверей подъезда, алые пузырьки индикаторов домофона; я медленно ступаю и повторяю про себя, что истинно королевское искусство – алхимизировать грубую материю действительности, запаивать в герметические ампулы отдельные – весьма редкие – равновесия, немногие состояния ума и Натуры
