Упорство. Глава двенадцатая

зелье, которым можно обездвижить судью, нет ни единой причины отказываться от своих намерений, а потому Исэндар прокрадывается в дом Голоса, и уже вскоре с задумчивым видом встречает пробудившегося мужчину в той же позе, в какой приветствовал этой ночью и перепугавшегося торгаша.
– Здорова, дядь. Узнаешь? – заговаривает он спокойным, легким тоном.
И можно понять, что судья пытается что-то сделать, куда-то потянуться или даже напасть, не сразу почувствовав на себе действие зелья.
– Двинуться не получится, – объясняет мальчик. – Да и не нужно. Ты не бойся. Я только знать хочу, за что моего отца казнили. Помнишь? В деревне, на окраине Предгорья, ты Сокура, безобидного старика, ядом напоил. Не забыл еще? А меня не забыл?
Судья прищуривается. В его взгляде страха нет, какой поразил торговца, едва тот проснулся, но и угрожать ему Исэндар все равно не пытается.
– Ты не сердись на меня, дядь, я и правда зла тебе не хочу. Ты мне только скажи, так я сразу же и уйду, и ты меня больше не найдешь, – объясняет он со странной печалью, или с безразличием, с каким-то таким чувством, которого Голос никак не может прочитать. – Я вот только из-за этого к огненным землям никак не решаюсь пойти. Скажи, дядь, за что отца моего убили? Только не кричи, или я тебе кинжал в сердце воткну.
Судья молчит, смотрит хмуро, ждет чего-то, не отвечает. А все же просить его разговориться не приходится.
– Безобидного старика, говоришь? – вдруг спрашивает он. – Это Сокур-то безобидный человек? Это он-то, кто выпил яду столько, сколько можно было на двадцать человек растратить, безобидный? Это он-то, кого вот уже четыре десятка лет искали по всем тридцати трем королевствам безобидный?
Мальчишку эти слова обездвиживают лучше любого зелья, но кинжал он продолжает держать между ребер. Хотя, судью это далеко не страшит так же, как и торговца, а потому и разговор с ним выходит другим, самому теперь становится неспокойно оттого, что Голос может вполне попытаться вырваться, а что тогда делать, и в мыслях озвучить не получается.
И все же Исэндар даже в такой миг остается холоден и невозмутим. В другое время ничего бы этого не получилось, но сейчас он лишь вздыхает, как когда уходил от свежей могилы сумасшедшего.
– Просто скажи. Я тебя прошу, – со всей искренностью говорит мальчик, так что судья даже смягчается, несмотря на то, что очнулся в таком положении. – Никто кроме тебя не скажет. Ответь. Никто больше не поведает. К кому мне теперь обратиться? Скажи, а уж потом я уйду.
Судья молчит, смотрит, а потом вдруг начинает улыбаться.
– Ха-ха! Обещал я твоему отцу, да я свое обещание выполнил, – заговаривает он вдруг. – Ты сам виноват, что пришел. Стража! На помощь! На пом…
Исэндар, поторопившись, запутывается. Нужно заглушить, обездвижить, нужно что-нибудь предпринять, а кинжал уже готов и лезет под ребро. Мальчик только и успевает с перепугу его направить вниз от сердца, но вонзает глубоко, отчего судья, вперившись удивленным взглядом в лицо мальчишки, тут же смолкает.
И сам Исэндар пугается гораздо сильнее, чем Голос. Он опускает глаза ниже, смотрит на лезвие, вонзившееся в тело, а затем едва не поддается чувствам, но хмурится и снова поднимает глаза.
– Да что же такого, что нельзя просто сказать? – недоумевает он, уже оставив в покое торчащий из тела голоса кинжал.
А мужчина, хоть и дышит часто, неестественно и странно, но все же умирать не торопится.
– Проливающим… царскую… кровь… не бывает… по…щады… – выговаривает он уже с трудом, а затем испускает дух.
Мальчик сваливается с кровати, забыв, что сидит не на полу. Все перемешивается и спутывается, все становится чудны́м и странным. И голоса внизу не слышны, только потом, когда от удара отворяется дверь, мальчишка вспоминает, где находится.
Тут же он хватает кинжал за рукоять, а сам прыгает из окна. Вбежавший стражник ничего не успевает сделать, потому как попросту не замечает, что судья уже мертв. А Исэндар, сломав ногу, все же умудряется вдоль забора доковылять до окраины прежде, чем его застигнет рассвет. И там, вновь оказавшись у горки земли, не успевшей зарасти травой, он долго сидит, пытаясь залечить полученную рану.
Мальчик ничего не говорит. К вечеру он успевает перевязать ногу, закрепив ее палками, но так и не встает. Голод пока не мучает, из-за того, что удалось поесть у травника, да и случившееся выбивает из-под мальчишки почву. И хуже всего то, что теперь уже обратно ничего изменить не получится, но и ум подсказывает, что нужды в этом никакой нет.
– А знаешь что, дурак? – вдруг заговаривает Исэндар, в эти дни растерявший все свои прежние черты. – Я тебе соврал.
Затем он вновь замолкает, слышит за спиной шорох, оборачивается и неожиданно замечает позади отвратительную и в то же время страшную рожу пажа. На миг мальчик застывает, но гнать чудище и не собирается, даже слегка нахмуривается, а затем поворачивается к могилке, будто присутствие монстра его совершенно не волнует.
– Кое-чего я так и не сумел понять, а отец не сказал, – вновь заговаривает он сам с собой. – Я вот чувствую, будто бы огненная земля от меня все дальше и дальше… а знаешь, почему? Потому что не тех чудищ я гнать собирался, дурак, теперь начинаешь догадываться, а?
Исэндар даже ухмыляется, странно и неприятно, жутко, такой ухмылкой, которая его лицу до сих пор была незнакома и оттого непривычна, а все же это выражение слишком уж легко оседает в его чертах.
Что-то касается плеча, но мальчик не пугается. Он медленно поворачивает голову, замечает пажа, который, словно пес, его обнюхивает, а затем Исэндар поднимает руку с легкой улыбкой, будто глядит на шавку, которая не первый год уже резвится во дворе, охраняя его от чужаков.
Мальчик выставляет руку, и монстр ее обнюхивает, словно бы почуял самое вкусное лакомство, какое только мог. Он мгновенно начинает истекать слюной, проливает ее Исэндару на ладонь, облизывает ее, а мальчик лишь улыбается.
– Голодный, братец? – заговаривает он тихо. – Пора угостить тебя одноглазой падалью.
И первый же луч утреннего солнца острым лезвием пробивает остававшийся до сих пор черным горизонт.