Случай на станции Кречетовка. Глава X

Роман Денисович, однако дружелюбно парировал шутку диспетчера.
      — Да так сподручней, что прикажешь чемоданчик в зубах держать...
      В депо каждый знал о хитром саквояже инженера по оборудованию. Дежурный весело махнул рукой, добавил только:
      — Заправишься сам, в гараже на вахте канистра с утра пустая стоит...
      Без десяти три инженер, выехав на торную дорогу, затарахтел к прорабскому участку НГЧ. Лужи после утреннего дождя считай, высохли, осталась одна сырая корка по обочине дороги. Однако на проезде к задам бараков дистанции гражданских сооружений, размещенных в низине, лежала густо мешаная грязь. Ширяев, чтобы не вымараться, спешился и, огибая трясину, завел мотоцикл в густой кустарник. Огляделся по сторонам и направился к полянке посреди поросли тщедушных березок, осинок и кривеньких американских кленов, еще не доросших до семян-петушков.
      Минутная стрелка приблизилась к двенадцати. Пахряева не было. «Ну, разве подожду минут десять в надежде на то, что парень завяз в грязюке по бездорожью. Хотя обязан — предвидеть помехи и явиться четко к установленному сроку», — подумал Альберт. Обошел полянку кругом, примеривался, как лучше обделать задуманное, чтобы, как говорят русские — «комар носу не подточил». Время тянулось нудно, секундная стрелка еле двигалась, минута казалась вечностью. Роман Денисович углубился в кустики — отлить. Уже пятнадцать десять... Чтобы это значило, неужели провал?! Инженер опять принялся вышагивать вокруг, стараясь не вляпаться в случайную кучку дерьма.
      «Вот ведь подлецы, засрали кругом...» — разведчик начал уже откровенно психовать.
      Наконец раздались шаги и шелест раздвинутых напролом ветвей.
      «Где же шлялся, дурак?» — Альберт вспылил. И вдруг некстати подумал: «Грех обижаться на человека, приговоренного к казни, — злиться на закланную овцу...»
      Они поздоровались, палач и обреченная жертва. По-товарищески пожали руки друг другу, сказали взаимно доверительные фразы. Боец оперпункта попытался пристроить велосипед к березке, но тонкий ствол прогнулся. Махнув рукой, придерживая руль, Пахряев стал поэтапно излагать выполнение задания. Способный Витя парень, сразу видно — дружит малый с головой, сделал как по нотам... Да только родился не в том месте и не в то время, не под счастливой звездой появился ты на свет, Виктор Пахряев.
      Со слов бойца — Лошак не кочевряжился, когда предложили расстаться с жизнью. Одно только смущало бывалого уголовника: в недрах очерствелой души старика еще теплилась, еще вибрировала христианская жилка, бывшая против акта самоубийства как тяжкому, непростительному греху. Но Пахряев повел себя как нельзя убедительней и привел доводы, которые посоветовал разведчик.
      О существовании того света еще никто толком не знает. Зато — наука говорит, что бабьи сказки... А вот нечеловеческие муки, на которые обрекались не только сам Конюхов, а в большей степени любимые родственники с малыми детьми, — дело решенное и неотвратимое, как справедливая кара, коль Лошак пойдет на попятную. Короче, выхода у бродяги нет — уж лучше преодолеть страх и испытать небольшие мучения, нежели каждый день ждать лютых истязаний и бессильно страдать, что ничем не можешь помочь близким людям. А конец для арестованного старика будет одним, вопрос только каким — легким или ужасным...
      Конюхов принял предъявленные условия. Через час Пахряев забрал скомканную нательную рубаху Лошака и даже приободрил видавшего и не такие виды уркагана. Мол, ничего, дядя, все там будем, а ты уже свое пожил, дай пожить другим... Родные благодарны будут, коль узнают, придет время, горькую правду. Ну а если не узнают, так пофиг — доброе дело делаешь, собственной смертью даешь жить другим...
      Философ и моралист, однако боец оперпункта Виктор Пахряев... Как в воду смотрел, сказав Лошаку, что «все там будут...». И, как теперь получается, напророчил себе место в первом же ряду.
      Через час, убедившись, что Лошак окочурился, Пахряев наврал старшему по караулу и улизнул домой. Уж что там малым двигало, что даже матери родной парень не исповедовался, не сказал, что уходит навсегда, что больше не свидятся...
      «Бог дураку судия. Падший человек, падший, как и другие шкурники, любит только себя одного. Ну и поделом, получай паря...» — промелькнуло в голове Альберта, стараясь удержать дрожь в голосе, произнес разведчик натужно:
      — Молодец, молодец... Витюня! Теперь дам денег, корочки дам, талоны, проездные... Накось, держи, вот — чистый паспорт...
      И когда довольный тэошник стал рассматривать новенькую ксиву, Альберт, не мешкая, с левой руки одним ударом воткнул лезвие финки солдату под ребро. Тот так вместе с велосипедом и повалился наземь. Успел только прошелестеть губами, из-под которых уже сочилась кровь: «За что... почему?..» — и откинул голову в сторону.
      Трясущимися руками Альберт обтер запачканное лезвие о брючину бойца. Потом брезгливо прикоснулся к его шее и прощупал сонную артерию. «Кончился...» — таков вывод. Выхватив еще из податливых рук корочку паспорта, быстро стал обшаривать карманы покойника. Забрал служебное удостоверение и квиток пропуска, деньги же, сущую мелочь, брать не стал. Ключи, сильно размахнувшись, забросил в дальние кусты. Высыпал из кожаного кисета махру себе в руку, пустой мешочек вернул обратно. После чего агент огляделся и, убедившись, что не оставил лишних следов, покинул место, где лишил жизни человека вдвое моложе себя, пацана — двадцати семи лет отроду. Так, на всякий случай, присыпал махрой собственный след вплоть до спрятанного в зарослях клена мотоцикла и дальше до дороги.
      Соблюдая предосторожность, Ширяев изменил обратный путь до депо, поехал в сторону северной горки. На счастье инженера, роспуска составов не было, и тот проскочил надвижной путь по наземному переезду, избежав слякоти в проезде под горкой. Обогнув станционные постройки, выехал на дорожку, идущую вдоль главного пути. Выходило, что по прямой на север до самого депо — километра два. Роман Денисович редко ездил этой стороной, из-за щебня, скатившегося с путевой насыпи, разогнаться здесь не представлялось возможным. Да и так того и гляди — мотоцикл сковырнется, не удержишь руль и на собственной шкуре ощутишь острые грани щебенки. Вот и пришлось малой скоростью добираться до деповской дежурки, так что на обратную поездку ушло минут двадцать. Поставив «Красный октябрь» в стойло, Ширяев, поводя затекшей от напряжения спиной, направился прямоходом к конторе депо. Затворив дверь коморки на ключ, он в изнеможении плюхнулся на стул. Не желая ни о чем думать, решил подремать минут десять-пятнадцать — хотел привести себя в норму.
      Да не тут-то было... Мозг противился сну. А как иначе — ведь полчаса назад он убил человека. Лишил жизни живого человека. Альберт не считал себя матерым убийцей и потому, как ни хорохорился, чтобы преодолеть психологический барьер свершенного злодейства, мужчине требовались немалые душевные усилия. Разведчик понимал сложившуюся ситуацию здравым умом, как кажется, переступи через себя и иди дальше... Отмахнись, отстранись — дело уже в прошлом... Да и не жалко Пахряева, подумаешь, некий красноармеец... каких тысячами валят на фронтах немецкие солдаты, уничтожают без задней мысли и правильно делают. Но нет, не так... Агент взял и убил человека, только что говорившего с ним, безоружного, доверявшего ему. Но и это не главное в подступившем внутреннем дискомфорте, а точнее, гадком душевном состоянии, отвратительном настроении. В собственном ощущении Альберт не считал себя преступником и не совершил постыдную для офицера мерзость — идет война. Но все равно провинился, сильно провинился: отнял жизнь, вот так взял и отнял, вот так запросто взял и отнял чужое существование. Боже мой... как же нелегко убить человека собственными руками!..
      Но и раскисать нельзя. Вспомнив испытанные психологические методики, Роман Денисович усилено задышал поочередно через каждую ноздрю, успокаивая себя.
      Казнь Семена Машкова и недавнее самоубийство Лошака мало задели моральные устои разведчика, хотя и спланировал те смерти, обдумывая детали тех акций. Альберт Арнольд кадровый офицер и призван спецификой выбранной работы продумывать боевые операции и иные насильственные акции в отношении врага. Так учили, да и сам готовил себя к тому с младых ногтей.
      Альберт уже и не помнил, сколько раз пришлось готовить вверенные воинские подразделения к боевым действиям. Один или вместе с другими офицерами планировал в полевом блиндаже или в штабном кабинете этапы уничтожения противника, исключая даже намек на сочувствие и человеческое участие к уготованной врагу доле. Но это было обыденное явление — положение начальствующего лица, в чью волю ввергнуты судьбы людей. Такое отстраненное состояние — непременное условие принятия решений, директив, которые определяют исход боя или сражения, победы или горького поражения. Но опять — эти сравнения, конечно, из другой оперы...
      До того Альберту Арнольду трижды доводилось самому напрямую убивать человека. Правда, в двух случаях это произошло в боевой обстановке.
     
      В особенности памятен первый раз и потому, что это первый чрезвычайный случай в жизни, и потому, что в тот день состоялось боевое крещения офицера. День, к которому Альберт сознательно приуготовлял себя в предыдущие годы, день, когда стал истинным солдатом во всех принятых на то смыслах.
      Первого августа четырнадцатого года германский посол в России граф Якоб Людвиг Фридрих Вильгельм Йоаким фон Пурталес явился в Министерство иностранных дел России на Дворцовой площади.
      Альберт давно знал эту историю, многочисленно слышанную, да и нещадно перевранную в кулуарах немецких штабов. Но достоверный вариант рассказал полковник Николаи в прежних многочасовых беседах.
      Посол спросил русского министра Сергея Сазонова, согласна ли Россия отказаться от объявленной тридцатого июля всеобщей мобилизации. Русский ответил отрицательно. Чрезмерно взволнованный германский посол вынул из кармана сложенную вдвое мелованную бумагу и еще дважды повторил вопрос, с каждым разом волнуясь больше и больше. «Я не могу дать Вам иной ответ», — произнес Сазонов побелевшими губами. «В таком случае... — заявил граф Пурталес, задыхаясь от волнения, переведя дух, натужно продолжил, — я должен вручить Вам этот документ». И передал министру германскую ноту с объявлением войны. После вручения ноты шестидесятилетний посол, немало повидавший на своем веку, потерял самообладание и, прислонившись к окну, заплакал... При это произнес в слезах: «Кто бы мог предвидеть, что мне придется покинуть Петербург при таких скверных условиях...» Кое-как совладав с собой, Фридрих Пурталес обнял русского коллегу, ответившего теплым взаимным объятьем, и навсегда оставил здание министерства, а затем и Россию.
      Поразительно, что эти две великие империи, связанные многолетними дружескими узами, спаянные кровным родством монархов, буквально в одночасье стали непримиримыми врагами.
      Второго августа последовал Манифест Николая II,