Сладость

на пытку. Ноэль не верил, что письмо дойдет, ведь сейчас, как слышал даже он, дознаватели, взявшие почти всю власть и державшие каждую Коллегию на поводке, вскрывали почту, и не отсылали писем, если находили их опасными.
Ничего опасного, конечно, Ноэль не писал, но он уже сомневался во всем. Ему не с кем было поговорить, некому пожаловаться и не с кем посоветоваться.
Город, еще недавно кипевший жизнь, вымер. А там, где еще теплилась жизнь, были свои связки людей, свои общности и объединения и Ноэль был чужим.
Ему не нашлось места. Его забыли. Еще недавно ему казалось, что у него куча знакомых, но оказалось, что в столице знакомство – это просто знакомство. Здесь дружбы добивались годами и выстраивали ее редко, здесь любовь была редким явлением, а чаще всего расчет. И Ноэль выбился из этого течения, потому что не был выгоден никому и не успел связать себя дружбой или любовью, полагая, что у него еще много времени в запасе.
Письмо не приходило до зимнего сезона, который грозил лютым голодом – лето вышло жаркое, засушливое – многие поля горели,  а вдобавок еще и много зерна оказалось поедено жучком…
Письмо пришло. Тяжелый конверт втолкнули Ноэлю в руку и убежали, боясь, что дознаватели настигнут и спросят о письме.
Конверт был слишком тяжел для простой бумаги. Ноэль открыл его и медяки, посланные им же, не имевшие в вымершем городе никакой уже ценности, но остававшиеся последними для Ноэля, посыпались веселым дождем на обледенелый пол.
Затем выпал пожухлый лист бумаги, где неровным, кривым почерком жреца, отправившего Ноэля в столицу, было выведено всего несколько строк:
«Ноэль, передаю тебе послание от оставшихся в живых братьев и сестры, ибо остальных взяли голод, холод и болезнь, передаю тебе. Что видеть отрекшегося они не желают и брат их, Ноэль, сгинул в столице. Деньги твои возвращаю, от них толку теперь нет»
***
Ноэль обессилел. Он перестал вставать со своей лежанки и все ждал, когда голод и холод добьет его ненужную жизнь. В ночь перед смертью, помолившись Луалу и Девяти рыцарям Его, проваливаясь то в бред, то в еще более страшную явь, Ноэль вдруг остро ощутил тот, показавшийся когда-то ему приторным вкус сладкого кубика…
Как бы он хотел подобрать его теперь даже из той пыли, и жевать, жевать, жевать… жевать так сильно, чтобы больно было челюсти, зубам, языку. Какая была сладость в том кубике, сколько там было меда, сколько было на нем пудры.
Ноэль, проваливаясь все дальше в темноту, ясно ощущал во рту сладкий вкус и безумная улыбка – счастливая! – легла на его лицо. Двигалась челюсть, будто бы и в самом деле что-то жевала, и Ноэлю казалось, что кубик во рту уменьшается.
В минуты, ясно очерченные как последние, он мечтал не о хлебе, которого так много съел уже на своем коротком веку, а о том сладком кубике…
Кубик таял, становился меньше. Ноэль все жевал и жевал пустоту, и, сделав последнее глотательное движение, успокоился вдруг, представляя яснее ясного, как кубик теперь истаял, улыбнулся придуманной им сладости и больше не шевелился.
Ему повезло много раз. Тело, должное было сгнить, пока его не обнаружат, было найдено уже на утро, когда один из дознавателей, в хмельном угаре, желая постращать хоть кого-то, ударил по двери бывшей лавчонки-починки и дверь – хлипкая и древняя, разлетелась, обнаруживая в глубине комнаты остывшее тело Ноэля.
Дознаватель протрезвел мгновенно. Рванулся к телу, но было поздно – улыбка уже застыла.