Побег
Высокий горный хребет, словно ряды широкоплечих титанов, стоящих бок о бок, ограждает горизонт от взгляда. Бессменно снежные вершины тычут в облака, стараясь пробраться в самую высь, в храмовые своды божественных обителей.
Вечно снежные шапки окружены такими же белыми, яркими облаками. Гигантскими шарфами кутают они горные пики, но лишь изредка сползают к земле туманной пеленой. И даже в ясную погоду, когда в нежном лоне ярко-голубого неба отдыхает взгляд, утопая в перине этих божественных морей, горные вершины так и стоят, опоясанные пушистыми шарфами белых облаков.
От гор идут густые, низкие леса, пробраться через которые без топора не стоит даже мечтать. Кривые, но прочные ветви деревьев, словно бы они схватились друг с другом насмерть, крепятся так прочно, что даже у самой земли едва можно найти место, где возможно просунуть руку. Холмами сползают вниз эти густые заросли, и лишь здесь начинается равнина.
Что там, за горами, никто не ведает. Быть может, избранным и случалось заглянуть за эти вершины, но ни в одной харчевне, ни на одном постоялом дворе не найдется даже самого пьяного дурака, чтобы врать, будто ему известно о происходящем по ту сторону горных великанов. А потому есть лишь один мир – мир по эту сторону горной цепи, да и тот слишком велик, чтобы мечтать о безумном путешествии через снежные вершины.
Отсюда горы расходятся в другую сторону горизонта. Словно две змеи, уползают они в разные стороны, открывая громадный мир для путешествий, и для мечтаний. Здесь начинаются царства, которые тянутся настолько далеко, что даже в самую ясную погоду взгляду никогда не удается добраться хотя бы до острых замковых башен соседних царств, и даже замок местного царя едва виден отсюда, и кажется маленькой точкой на самом горизонте.
Отсюда земли неизменно идут вниз. От гор по ним бегут ручьи и бурные реки, спускаясь все дальше к границам царства. Почти ровные земли тянутся на протяжении всего живоземья, лишь вблизи гор прерываясь холмистыми участками. А в самом конце живой земли, невообразимо далеко отсюда идет бесконечная война со служителями мрака, чудищами огненных земель.
Сюда, в такую даль, могут добраться лишь чудные слухи и басни. То ли чудища всесильны, а то ли бессмертны, то ли орды их нескончаемы, а то ли рождаются те жуткие порождения едва ли ни за часы или даже минуты. То ли бестии черной бездны возвышаются над землею на три роста, а то ли они мелкие и прыткие, и размером всего с ладонь, но сотнями и тысячами бросаются на воинов, пожирая несчастных защитников царств в мгновение ока.
В такой дали, на самой окраине живоземья… и не удивительно, что здесь трудно ожидать услышать внятный рассказ о том, что происходит там, на самой границе человеческого мира, где храбрейшие из людей борются с ордами чудищ. Оттуда никогда почти не возвращаются, там идет бесконечная война, но порой старый, усталый воин, изуродованный и покалеченный войной, оказывается где-нибудь в харчевне, куда его приносят друзья или родственники, и где ведает он свои истории, выклянчивая у добрых людей кружку хмельного пойла. Там он рассказывает свои байки, которые слышит какой-нибудь торговец, а затем эти басни начинают путешествие. Меняясь от слова к слову, от рассказчика к рассказчику, от дома к дому, эти байки путешествуют через все живоземье, прежде чем оказаться здесь, на самой его границе. А тогда уже и нельзя подумать, будто осталась в пересказанных тысячи раз историях хотя бы капля истинного их смысла.
Да и сама та бесконечная война порою мнится одной из выдумок, какими потчуют гостей трактирщики, хозяева постоялых дворов и харчевен, пьяницы и бродячие торговцы. Быть может, нет ее, не было никогда, а все это лишь выдумка, но порою случается, что проберется в царства одно из чудищ, погубит сотню беззащитных душ, а после тут же разлетится жуткий слух во все уголки живоземья. Такое чувство, словно бы это случается только для того, чтобы никто не забывал об угрозе из огненных земель, но потому и сомнений в этой угрозе никогда не возникает. Потому и рвутся бесчисленные храбрецы сложить голову на бесконечной войне.
И здесь, в этой части одного из множества царств, у самого подножия горных стоп, прямо вокруг щедрого ручья стоит деревушка. Людей здесь живет всего сотни три, но отсюда всего полдня пешего хода до ближайшего городка. Там уже кипит жизнь, там торгаши и царские стражники, там большие амбары, там высоченные, аж двух, а то и трехэтажные хоромы со светлицами и длинными коридорами, а здесь у каждого свое хозяйство, козы и овцы, куры и собаки, кошки и другая живность – все под боком, прямо за стенкой от дома, а то и вовсе в одной комнате с полатями, или сеном, укрытым овчиной, на которой спят люди.
Кому-нибудь здесь будет скучно, но только не Исэндару. В свои тринадцать он уже устал ждать час, когда судьба призовет на великий бой, когда настанет время свершений и завоеваний, устал ждать, когда боги даруют ему возможность разгромить проклятую нечисть, порожденную огнем и мраком. Желая спасти мир от этой гадостной напасти, не удовлетворяясь, как остальные, слушать истории о соседской бабке и местном сумасшедшем, он пылает страстью и нестерпимо жаждет поскорее бросить отчий дом и рвануть навстречу приключениям.
– А ну стой, гаденыш! Стой! Убью! – пытается догнать мальчишку старый кузнец. – Тьфу ты! Мелкий ты!..
Исэндар даже не оборачивается. Сердце колотится так, что, кажется, будто хрустит череп, разрывающийся от каждого удара. Схватив первый же меч, до которого вышло дотянуться, мальчик несется без оглядки к дому, желая лишь скорее исчезнуть, чтобы больше не попадаться на глаза кузнецу.
Да и какая разница? И меч-то дешевка, но главное даже не это: вот стоит вернуться, когда не останется в мире проклятых чудищ, а уж тогда кузнец сам будет хвастать, что его меч первым лег в руку молодого героя.
Мальчишка быстро, словно гончая, добирается до дома и второпях бросает на тряпку вещи.
– Ай! – вскрикивает Исэндар, почувствовав, как крепкие деревянные пальцы больно сдавили край уха, и тут же разгоняется, вереща, как раненый птенец. – Ай-яй-яй-яй-яй! Больно! Пусти!
– Я тебе дам! Больно! – ругается сердитый, родной голос матери. – Ты чего удумал, дурень?!
Выхватив меч из рук сына, женщина лишь теперь замечает наскоро собранные им в тряпку продукты, на миг застывает, а потом хмурится еще сильнее и так оттягивает ухо, что мальчишка вопит, прослезившись.
– А ну не реви мне! – немедленно предостерегает мать. – А то хуже будет! Дурак! Ты чего делать собрался, я тебя спрашиваю! Молчишь?!
Потянув за ухо еще сильнее, женщина сама еле выдерживает, но и нежничать себе не дает, зная, что иначе Исэндар и вовсе не станет даже слушать.
– Отвечай!
– Ладно-ладно! – плачет мальчик, не удержавшись. – Вое-вать… мир…
– Воевать?! Я тебе повоюю сейчас!
Бросив мальчишку на кривую, сбитую из неотесанных палок кровать, укрытую сеном и шкурами, женщина буквально срывает с него штаны и начинает лупить сына без жалости, будто забыв о материнском сочувствии, только что посещавшем ее мысли.
– Повоюй у меня… вот тебе воевать… получай воевать… на тебе воевать…
Спустя всего несколько мгновений Исэндар уже рыдает взахлеб. Мать лупит так отчаянно, что, кажется, плеть и та была бы нежнее. И женщина не останавливается до тех пор, пока сама уже не выбивается из сил. Покачнувшись, она отступает и садится на стул где-то позади, а мальчишка стыдливо натягивает штаны, медленно и осторожно, чувствуя, как от касания ткани ягодицы жжет так, будто одежда вышита из свежей крапивы.
– Воевать… я тебе дам… воевать… повоюешь ты у меня… – задыхаясь, продолжает женщина сердиться.
А мальчик даже встать не пытается, чувствует, что стоит лишь подняться на ноги, как боль немедленно хлыстом ударит по разбитым до красна ягодицам. Уткнувшись лицом, он тихонько плачет, тая обиду за такое жестокое оскорбление героического духа, запертого в мальчишеском тельце.
В молчании постепенно остывает боль. Ее жгучий нрав медленно тает в чувствах, обращаясь таким же пламенным негодованием. Дыхание матери тоже становится тише, легче, спокойней. Чувства женщины унимаются, остывают, превращаются в сожаление, и лишь мысли не дают ей броситься целовать сына: зная, что Исэндар никак иначе не уймется, а то и вовсе снова захочет сбежать, женщина пытается сохранять внешнее недовольство, внутри уже смягчившись и разжалобившись.
– А ну-ка иди у кур приберись, – велит она настолько строго, насколько может, лишь бы не показать, что уже готова сама просить о снисхождении. – А-то удумал тут… работы не меряно, а он… иди, чего разлегся? Хватит мне тут… ишь, воин… надают по заду, так живо домой прибежишь…
Мальчишка вскакивает с кровати и разворачивается. Ноги он расставляет шире, руки сжимает в кулаки, глядит сердито, не пряча злость и обиду. Краснощекий от слез, Исэндар тяжело дышит, хочет что-то сказать, но не может отыскать слов. Ведь не будут его чудища лупить… да только говорить об этом как-то глупо. Вот и злится он еще сильнее, и обида в душе лишь разгорается.
– Ну чего ты уставился-то? Работать кто будет? Нам с отцом тебя что ль до скончания веков прокармливать? Иди к курам сходи…
– Прокармливать! – передразнивает мальчишка. – Да я б… да я и сам бы!..
– Ну, хватит…
– А вот и не хватит! А отец чего?! Пастухов учить только и может! Да и чего…
– Много ты понимаешь, – нахмуривается мать. Она поднимается с табурета, кривого, как весь этот дом и как вся деревенька. – Не твоего ума дело. Ежели отец пастухов и учит, надо так, значит.
– Ага, – отворачивается мальчик. – То-то пастухи за глаза про него и говорят, что шел бы к царю, раз умный такой.
Грубая, как древесная кора, женская ладонь ударяет по столу, и звонкий шлепок разносится по комнате, быстро глохнет среди бревенчатых стен, но отзывается эхом в памяти встревоженного звуком ума.
– Хватит, сказала! Быстро работать! Или перед кузнецом сам будешь кланяться! Глаза б мои тебя не видели!
И тут же Исэндар успокаивается. Хочется брякнуть чего-нибудь, но взгляд сам виновато опускается вниз, хребет прогибается, а ноги шагают в сторону курятника, где за стенкой вечно кудахчут надоевшие птицы. Сейчас опять придет кузнец, что б его, ругаться будет.
Тут же и обида нечаянно теряется. Конечно, остается неприятный осадок, но с матерью не поспоришь. Рассердишь, так она еще всыпет пуще прежнего. Зато, перед кузнецом извиняться не заставит, и кажется, будто бы есть тут какая-то справедливость, ведь свое мальчик уже получил.
– Открывай! – без прелюдий тарабанит кузнец в дверь так, словно лупит по наковальне. – Я сейчас…
Женщина сразу распахивает дверь, а Исэндар успевает юркнуть в проход и спрятаться за стеной в курятнике. Он осторожно слушает, что же в этот раз получится, а впрочем, уже не очень волнуется, зная, что уж кузнеца к сыну мать ни за что подпускать не станет.
Впрочем, едва дверь распахивается, как разъяренный мужичок, в годах и с проседью, невысокий, крепко сложенный, начинает тут же во весь голос материться, размахивая кулаками. Он пытается войти в дом, но женщина умудряется держать незваного гостя на пороге и насилу его успокаивает.
– Да тише же ты! Чего подумают! –
