какой! – подыграл я ему с намёком на чёрный юмор висельника, то бишь тяжело больного и обречённого человека.
– Слушай, а я не сладострастный? – доверился он мне.
– Нет, – удивился я и посмотрел на него с этой точки зрения, но ничего подобного не обнаружил; не скажешь же после этого человеку, что роль написана специально под него, что я все глаза выглядел, подсматривая за ним в других фильмах.
– А то здесь подцепить эту болячку, раз плюнуть! – посетовал он, подтверждая лишний раз, что жизнь актёра, ох, как тяжела и атипична.
– Да нет, всё нормально, – успокоил я его и понял, что он уже работает над ролью.
– Вот жаль, что ты не главный! – что-то почувствовал он.
– Почему?
– Да мы бы с тобой такие горы свернули! – снова налил он водочки и пополоскал в ней усы.
– Свернули бы! – охотно согласился я. – Но увы…
– Хороший ты мужик, – дотянулся и шикарно хлопнул он меня по плечу, – только длинный.
– Ну, какой есть, – охнул я и согнулся в три погибели.
Кажется, осколок шевельнулся в душе, и я подумал, что так приходит конец чаяниям, и подождал, но больше ничего не случилось. Я понял, что кантовать меня точно нельзя, но до конца вечеринки я всё же дотяну, если не буду на голове ходить и в озере голышом купаться.
– Ты не обижайся, я же по простому, по-нашему! – ничего не понял Валерий Шкредов.
– Ха-ха-ха… – Я натужно засмеялся в три приёма, не зная, можно дышать, или уже пора на кладбище.
Спас меня Роман Георгиевич, бесцеремонно вытащив из-за берёз за ремень:
– Идём, я познакомлю тебя с нашим спонсором!
Я, как ошпаренный пёс, побежал следом, горячо шепча ему в ухо о том, что Ольга Мартынова никуда не годится, что она шут гороховый, только в юбке, и что её надо срочно менять. Это единственно стоящее, что я мог сделать перед тем, как доверить свою жизнь хирургам, а там хоть трава не расти.
Роман Георгиевич моментально рассвирепел, как всемогущий гоблин. Схватил меня за всё то же ремень, выше не дотянулся, и прислонив, будто завзятый дуэлянт, к берёзе, спросил, ощерившись:
– Ты кому-нибудь об этом говорил?..
Он имел виду в первую очередь Валерия Шкредова, потому что я больше ни с кем близко не успел пообщаться.
– Нет, конечно, – опешил я от напора, хотя надо было давным-давно привыкнуть к амплитудам его души.
– Правильно, – с облегчением выпустил он дух, – не надо!
Смотрелись мы, видно, как Тарапунька и Штепсель. Причём Штепселем был я. На нас и пялились с усмешкой, и подавали знаки на современный лад, мол, мы с вами, голубки.
– Почему? – я с изумлением посмотрел на него сверху вниз, полагая, что в проект надо брать всё только самое-самое талантливое и неповторимое, как звездное небо, но пока я этого, за исключением Валерия Шкредова, не обнаружил.
– Думаешь, они здесь все умные?.. – фыркнул он, как ёжик в тумане, и перешёл на доверительный шёпот скороговоркой. – Особенно тётки. Добрая половина из них не понимает, что делает в кадре. Это я, могучий и самый умный накачиваю их перед съёмкой! Я делаю их гениальными! – разошёлся он. – Я им объясняю, какое выражение придать лицу, куда смотреть и куда говорить и когда говорить! Где надо, могу заставить подняться до мелодекламации! Я – Бог! Я – Создатель! Я – Творец! Понимаешь?!
– Понимаю… – согласился я, потому что абсолютно не понимал природы актёрства, хотя, разумеется, подозревал, что она сродни природе писателя, в том смысле, что актёры, как и писатели, разные по калибру. Получалось, что все эти люди ничему не научились, ничего не умеют и зря кучкуются, что ли?
– Это же киношка! – просяще глядел Роман Георгиевич снизу вверх. – Таких, как ты, здесь можно на пальцах одной руки пересчитать, – польстил он мне, – те, кто докапываются до сути.
Я обнаружил, что он даже косит от злости, а рот сжат, как хищная пасть каймана, но в жизни ещё и не то бывает, особенно перед боем, поэтому я не расстроился.
– Всё так плохо? – делано ужаснулся я и на мгновение забыл о проклятом осколке, который рано или поздно должен был меня прикончить.
– Ещё как, – сник Роман Георгиевич, оглядываясь в поисках кого-то, кто бы мог подтвердить его слова, а потом снова принимаясь дёргать меня за ремень, – плохо, очень плохо! Всё дела в моих мозгах. Хорошие мозги в большом дефиците!
Кажется, он безмерно страдал из-за тупиковости ситуации.
– А?.. – я вопросительно посмотрел на берёзы, за которыми, как приведение с водкой, шарахался Валерий Шкредов.
Вид у меня, верно, был очумелый от обилия впечатлений, потому что Роман Георгиевич смягчился.
– Нет, у него как раз мозги есть, – заверил он меня. – У него даже всё с избытком! И перестать витать в облаках, это неприлично, на нас люди смотрят, решат, что ты растяпа, и с удовольствием вытрут о тебя ноги!
– Не буду, – хитроумно поклялся я и невольно оглянулся.
Пялились только молодые актрисы. Взгляд у них был дюже вопросительный. Актёры-мужчины держали марку, жуя плохо прожаренный шашлык и покуривая вейпы, периодически окутываясь парами канабиса. Фёдор Соляников с Иваном Чёрным демонстративно стояли к нам спиной и развлекали Елену Дергай и актрису с большой грудью, которой не досталась никакая роль, и выражение лица у неё было соответствующим.
– Мне за тебя стыдно! – укорил Роман Георгиевич, оставив в покое мой ремень. – Всё, пошли! – переключился он. – Карский зовёт!
Я завертел головой: кто ж такой Карский?
Оказалось, вот он же – человек с лицом жулика средней руки, но в очень дорогом костюме. Я такие видел только в рекламе «Роял Салон+», Игоря Прокошина.
– Мы делаем на вас ставку! – сказал Карский так, когда хотят задать каверзный вопрос: «Кто ты такой, мил человек?!» и отвесить подзатыльник за расхлябанность и безучастность.
Я нервно поискал, но Роман Георгиевич, благо, что малого роста, ловко спрятался за спинами, и косил оттуда то правым, то левым глазом, разбирайся, мол, сам.
Бука Кучава – с седой бородой, с властным лицом Картеса, или как я его себе представлял во времена инквизиции, однако, в реалии субтильный пижон, в зауженном, твидовом пиджаке на пару размеров меньшее, в зауженных, клетчатых брючках, ещё до моей молодости их называли «дудочками», с белыми носочками, и в дюже дорогих розовых туфлях из крокодиловой кожи за десять тысяч баксов заявил:
– Пора менять правила игры!
Виски у него были выбриты до синевы, должно быть, в отличие от меня, он нынче посетил модную цирюльню «Аляска». Пахло от него цветочным одеколоном и дорогим табаком, а из накладного кармана торчала пеньковая трубка с махагониевым ободком, как признак вечного достатка и рациональных мыслей.
– Ага! – из-за их могучих спин поддакнул Роман Георгиевич, в своих стоптанных башмаках, в мятых джинсах, с лохматой седой головой, непрезентабельный, как старый динозавр. – Давно пора!
Я удивился, почему он здесь, и я в придачу?
Но главным всё же был важный Карский:
– Либералы скурвились окончательно! Перестали поставлять нужную нам продукцию! – сделал он широкий жест, направленный в сторону центра Москвы, где они и окопались в своих норах времён холодной войны и антисоветизма.
Бука Кучава, даром что похож на Картеса, жадно ловил каждое слово:
– Главное для них – политика! А качество на последнем месте!
– Ретрограды! – обобщил Карский, возвращая руку на стакан с виски, который держал в руках, как скипетр.
И Роман Георгиевич из-за их спин поддакнул, радостно трясясь:
– Трижды куплены и проданы!
– Подставили на десятилетия! – гремел Карский после огненного глотка.
– А нам расхлебывать! – вторил Бука Кучава, очень похожий на Картеса с седой бородой.
– Кому «нам»? – наконец вставил я словечко.
Они словно споткнулись на бегу, опешив, посмотрели на меня, как на идиота камикадзе, как Ольга Мартынова и Инна-жеребёнок с изумрудными глазами вместе взятые, и решили, что я социал-империалист из партии Лимонова.
– Он ещё ничего не понял! – в оправдание пискнул Роман Георгиевич, безмерно страдая за меня и боясь, что я предстану в глазах мецената и продюсера левым растяпой или спящим агентом влияния правых, тогда всему конец.
Я знал, что Москва самодостаточна и слезам не верит, но, видно, этой самодостаточности ей перестало хватать, раз его друзья решили свести со мной знакомство. Им в качестве оселка понадобился свежий человек оттуда, где идёт война, с абсолютно немосковским взглядом на суть вещей, на котором можно отрабатывать свои приёмы политического обольщения. И они снова взялись меня в оборот, дабы как следует, а главное, вовремя прочистить мне мозги, чтобы я не дай бог, не оказался в лагере оппозиции. Мне сделалось смешно: мозги мне давно прочистили фронт и бандеровские мины, которые взрывались на нём.
– Страдает киноиндустрия, – торопливо стал загибать холёные пальцы Карский, вопросительно заглядывая мне в глаза, – потому что нет драматургии!
– Плохие фильмы ставим! – пояснил Бука Кучава, скорбно воздевая брови к небесам.
– Издательства разоряются! – соловьём заливался Роман Георгиевич из-за их спин.
– Потому что захлебнулись в политике и в графоманстве, – снова пояснил Карский, и выглядел двусмысленно, как фестиваль лыжников в Сахаре.
За ним стоят очень большие деньги, наконец-то догадался я, может быть, даже бюджетные, раз они взялись искоренять графоманов, потому что графоманов у нас в стране, как тараканов на помойке, их подкармливают ведущие издательства и фонды; где ещё заработаешь на дураках и простофилях?
– Мы купили блокирующий пакет Эксмо! – наконец осмелел Роман Георгиевич и выступил из-за их спин.
Эксмо – это значит, три четверти русского мира, а это не по-детски основательно. В общем, серьёзные ребята. Я их сразу зауважал.
– Мы делаем революцию! – насмешливо посмотрел на него Бука Кучава, рука у него потянулась, чтобы послюнявить пальцы и разгладить непослушные вихры на него на голове, но он, конечно, этого не сделал.
– Зачем? – удивился я их генералиссимуским планам и страшно засомневался, что московский гадюшник даст им осуществить даже половину того, что они задумали.
– Не ту революцию! – дрогнув бровью, уточнил Карский. – А киношную, впрочем, и литературную тоже!
Я почти согласился с ними, подумав, что, чтобы издаться в России, надо быть обязательно на кого-то похожим! Индивидуальность не в чести.
И Бука Кучава, и Роман Георгиевич важно закивали головами, как китайские болванчики. Видно, что у них была своя теория струн и они прекрасно в ней ориентировались.
– Поздравляю! – не поверил я им, потому что надо было сломать либеральную вольницу, морально кормящуюся на западе, а это почти что термоядерная война. – А я при чём?
– А с тебя и начнём! – заявили они, скалясь, как чумные шакалы, и потащили меня в гостевой домик, где был накрыт шикарный стол с мясом и дичью.
И я сдуру под вишневую наливку, поросёнка, гуся и баранью ногу подписал с этой камарильей сразу три договора: на два романа, которые ещё даже не придумал, но имел в виду один из них о Михаиле Афанасьевиче Булгакове (видно, Рома Георгиевич им все уши прожужжал) и на экранизацию одного из моих «старых» романов, «Перевоспитание Морского Волка», Д.Л.
Позднее я понял, что я всего лишь песчинка в их грандиознейшей авантюре и что к ним выстраивается такая же очередь, как в РЕШ, от самого Парижа, Нью-Йорка, Шанхая и
| Помогли сайту Реклама Праздники |
Впечатление, что всё писалось на скорую руку... Дочитаю до конца. Рассказ мне понравился, только стоит исправить огрешности.
К примеру
И так далее...