Куда подевал народ-богоносец своих калек-победителей?
***
Дела давно минувших лет, которые я кажется уже давным давно вычеркнул из своей памяти... и если бы не оккупация Крыма и война, которую россияне развязали по своей глупости на Донбассе, я бы не вспомнил о тех крымских событиях сорокалетней давности. Прошло сорок лет. Как давно это было, но память оказывается всё помнит.
В 1979 году я лежал в Севастопольском госпитале, мне без наркоза сделали операцию на позвоночнике, сделав предварительно люмбальную пункцию. Очень болезненная процедура, должен сказать я вам мои уважаемые читатели, как и сама операция. После операции меня отвезли в палату бросили на кровать и забыли о моём существовании - выживет хорошо, не выживет и хрен с ним, бабы других нарожают. Сутки я валялся на обоссаной и окровавленной кровати, потом стал на четвереньках выползать в гальюн. По дороге собирал окурки. Прошу не забывать, что я был не бомж, а защитник Родины у которого за плечами было три боевые службы, но всему медицинскому персоналу, как и отцам-командирам, которые ни разу меня не проведали, было на это наплевать. Рядом со мной умер капраз ветеран фронтовик. Его тоже никто не посещал. Завернули в обоссаную простынку и вынесли труп героя из палаты. Герои в госпиталях не нужны никому... как в прочем и в жизни. Везде нужны здоровые и горластые люди, которые могут добиться своего, вырвав из глотки чужое.
Так бы я окочурился в том госпитале, если бы не встретился там со своим одноклассником Витей Кириленко, который служил санитаром в психиатрическом отделении того же госпиталя. Он мне помог встать на ноги. Вечером, когда все врачи разошлись, привёл он меня к себе в то отделение. Накормил, переодел в чистую пижаму и рассказал о своей службе и о том, что у них происходит в психиатрическом отделении. Оказалось, что моё хирургическое отделение - это просто рай по сравнению с их отделением. В зоне точно лучше. Оказалось, что кроме суицидников, шизофреников, шлангов-косил - не желающих отдавать последний долг нашей горячо любимой Родине, там находились на излечении и белочники алкоголики офицеры. Как их лечили он мне продемонстрировал - им давали лекарства антабус, кололи под лопатки и в задницу лошадиные дозы серы-сульфадиметоксина, человека сковывало и он испытывал дикую боль, как будто в венах у него течёт расплавленное олово - это называлось вертолёт.
После антабуса, алкоголику давали выпить рюмку водки, от которой его рвало кровью. Некоторые пить не хотели. Тогда их избивали и силой вливали и лекарство, и водку. Очень отвратное зрелище, мне оно так не понравилось, что я после службы несколько раз наведывался по вечерам к Вите в то отделение - попить винчика и высказать алкоголикам всё что я думаю о вреде алкоголя и о них самих. Не удивительно, что офицеры нарушили свою присягу и не встали на защиту нашей Родины СССР.
Их можно понять - кто бы захотел защищать такую родину, которая травит и лупцует больных людей в психиатрическом отделении?
СНАЧАЛА ЖИТЬ! ПОТОМ ФИЛОСОФСТВОВАТЬ
1
Лёва Давыдов с трудом приоткрыл правый глаз и увидев перед собой большую женскую задницу, в грязных трусах, выглядывающую из под белого медицинского халата, снова его закрыл: «Добухался, галюны пошли», — подумал он, тяжело ворочая мозгами.
— Очнулся матросик, — вдруг услышал он пропитый сиплый, как у мужчины, женский голос, — вот и хорошо, вот и ладненько, теперь быстрей на поправку пойдёшь, — не унимаясь, трещала над головой женщина, видимо медсестра — обладательница чудовищной задницы и пропито-прокуренного голоса.
— Слышь, кобыла, где я? — открывая оба глаза, произнёс с трудом Лёва, и не узнал свой голос, так необычно он звучал. Удивило не только звучание голоса, но и тело, крепко привязанное ремнями к койке. — Развяжи, сука, развяжи немедленно, освобожусь сам — порву твою жопу на немецкий крест! — начал он бесноваться, безуспешно пытаясь освободиться от связывающих его пут.
— В госпитале ты, матросик, а если ещё точнее — в дурдоме, — нисколько не испугавшись угроз, проинформировала его медсестра, — успокойся и лежи тихо, если хочешь выйти отсюда живым, не то позову санитаров, они сделают из тебя овощ. — прошипела медсестра и наградила Лёву звонкой оплеухой. — За кобылу! — после чего развернувшись на каблуках вышла из палаты.
Назвать палатой огромное помещение, вплотную заставленное койками, на которых лежали стонущие, ругающиеся привязанные больные, можно было с большой натяжкой. Сквозь маленькие грязные зарешеченные окна, с трудом пробивался свет. Форточка отсутствовала напрочь. Двери, как таковой тоже не было. Смрад стоял такой жуткий, что казалось его можно рвать кусками, как вату.
«Филиал Маутхаузена», — почему-то промелькнуло в голове у Лёвы, прояснившейся после оплеухи.
И надо сказать, что он был недалёк от истины. Карательная машина Союза, в этих психиатрических заведениях, руками медперсонала, если таковым его можно было назвать, излечивала от ненужных мыслей, кого-то карала — превращая в овощ, а кого и просто навсегда освобождала от его земной бренной оболочки.
Загнивающе-прогнивающий строй нуждался в защите. Политические процессы были уже не в моде, а бороться с инакомыслием надо было, вот и шёл здесь ежедневный, незаметный для всей страны дурдомовский процесс.
Под каток этой карательной машины и попал бывший, разжалованный старшина команды ПДСС Лёва Давыдов, после последней боевой службы, за саботаж, подстрекательство к бунту и ещё бог весть, за какую хренотень написанную в рапорте-доносе, пропойцой — докой политруком, постаравшимся свалить вину с больной головы на здоровую и судя по тому, как Лёву спеленали и промыли мозги, ему это от части удалось.
Было время полежать и подумать, о дальнейшем существовании в этом аду. Хотя перспектива, судя по первому знакомству с медперсоналом, вырисовывалась аховая — отсюда можно было и не выйти на свободу — заколют на хрен.
В подтверждении этих невесёлых мыслей, в палату ворвались два санитара с обрезками резиновых труб, ударами которых они, под смех и улюлюканье, щедро награждали беспомощных болящих.
К своему удивлению, в одном из дурдомовских шутников Лёва Давыдов узнал своего земляка и годка, с кем он ещё учился в училище и спал на одних двухъярусных нарах, в учебке на ПКЗ — Витю Кириленко, который вначале перепоясав шлангом и его для порядка, стал потом в него внимательно всматриваться.
— Лёва ты что ли? — наконец после минутного созерцания удивлённо спросил он. — Да быть не может, в гроб краше кладут. Во суки, что с человеком сделали. Потерпи с часок, врачи уйдут и я тебя приду, развяжу, а пока на покури, — и подкурив сигарету дал несколько раз затянуться своему связанному другу.
— Спасибо Витёк, — прошептал Лёва, — а то я уже думал, что мне здесь хана пришла.
После крепкой затяжки в голове у Лёвы запаморочилось и он не заметил, как снова уснул.
2
Проснулся Лёва от того, что кто-то нёс его безвольное тело на носилках, куда-то по полутёмному коридору.
— Кто здесь? — спроси он слабым голосом, своих носильщиков.
— Не бзди, свои, — узнал Лёва голос своего друга, — сейчас помоем тебя в бане, покуришь, сходишь в гальюн, покормим и дальше, будем приводить тебя в чувства.
— Давно я здесь?
— Точно не знаю, я первый день как после отпуска заступил на дежурство, но наши годки говорят, что примерно с неделю. Не замарачивайся молчи, не растрачивай попусту силы — отдыхай.
Лёве ничего не оставалось делать, как последовать совету своего друга. Хорошо, что это именно он дежурил со своим напарником этой ночью, в психоневрологическом отделении военного госпиталя, где и проходил принудительное психиатрическое излечение, бывший военный моряк, участник трёх боевых служб Лёва Давыдов.
Чисто вымытый, переодетый в новую, чистую пижаму снятую санитарами с больного офицера, страдающего на последнюю стадию алкоголизма — белую горячку, накормленный за счет его же передачи, тихий и умиротворённый, Лёва сидел на крыльце психиатрического отделения, окружённого четырёх метровым капитальным забором — жадно курил и внимательно слушал своего друга и спасителя.
— В нашем отделении на излечении, — начал своё грустное повествование Витя Кириленко, — находятся в основном «шланги» суицидники, моряки срочной службы, по каким-то своим причинам не желающие отдавать свой священный долг Родине. Лечение и обращение, как ты уже успел заметить, у нас с ними самое жестокое, Сера в жопу и под лопатки — это называется вертолёт и ежедневный моцион — мордобой, чтобы служба раем не казалась или чтобы в следующий раз — дело доводил до конца. А то, один шкертуется, а второй его страхует, чтобы не дай бог, летального исхода с ним не приключилось. Ну, а у нас и не забалуешься и не подуркуешь — месяц такой терапии и бегом бегут служить. А тебя, почему-то, или специально, или по недосмотру причислили к их контингенту.
— Да и ещё сказали, что ты карась — полгода не прослужил, а уже воду варишь. — подал голос второй санитар. — Кто же знал, что ты наш годок, да ещё и известный художник татуировщик. Чур, я первый к тебе на роспись.
— Не, ну вы красавцы, чуть парня не угробили, а теперь в очередь за наколками. А кстати, что ему делали? — спросил Лёвин друг у своего напарника.
— Каюсь, что было, то было — вкатили успокаивающего и галоперидолла тройную дозу, потом сделали пунцию, как не парализовало парня, просто чудо, ну а потом и серы ударную дозу. Да и ещё заведующий отделением приказал, как очнётся серу — повторить. Крепись браток.
— Зашибись, — проронил Лёва лихорадочно затягиваясь бычком, — успокоил. И что теперь делать?
— Придётся тебя выкупать у твоей знакомой. Гарпию в белом халате помнишь, не забыл?
— Ту кобылу? Захочешь забыть, не получиться. — потирая скулу зло проронил Лёва. — Редкая сука. Да и как я понял палач по совместительству?
— Синий чулок, — внёс ясность Витя Кириленко. — С необузданным либидо.
— Ну, и как же можно меня у неё выкупить, тем более после моего обещания порвать ей жопу?
— Да вот так и выкупим. Нам она уже надоела хуже горькой редьки, а тебе с голодухи сойдёт за первый сорт, — сказал Витя и задорно подмигнул. — Так, что придётся тебе, браток, потрудиться, на благо её и своей жопы.
— Кошмар… — промычал Лёва, вспомнив необъятную задницу в грязных трусах.
— То не кошмар, кошмар начнётся сейчас, — произнёс один из санитаров выталкивая из коридора во двор, пинками под зад двух болящих.
— На первый второй рассссчитайсь… Вашууу мать!! — скомандовал он им молодцеватым голосом и огрел, со всего размаха, для ускорения действия, одного и второго резиновым шлангом по ногам.
Один из больных тут же упал на бетонный пол и забился в припадке, а второй покрепче, с криком:
— Не сметь меня бить — я офицер! — бросился на обидчика с кулаками.
Отработанный на бесчисленном количестве жертв удар в промежность, подбросил офицера в воздух, а удар по почкам угомонил и положил его на заплёванный пол, рядом с первым.
В ход пошли ноги. Били, молча и старательно, без особой злости, как делают нудную и приевшуюся, но необходимую работу.
В одном, из больных, на котором была его старая
