100 % 2гл. Элизабет.

Элизабет умирала. Медленно, неотвратимо с постоянными тупыми болями  во всём своём некогда прекрасном теле. Сейчас  же это был желеобразный пузырь перетянутый складками кожи там, где эти перетяжки обозначали руки, ноги, шею. Вся эта куча безобразного естества лежала на огромной кровати. В воздухе не смотря на открытое окно и ревущий вентилятор,  присутствовал резкий запах испражнений и мочи пота давно не мытого тела и блевотины. Картину дополняли: мокрый кашель с отвратительным утробным бульканьем в лёгких и большая банка, стоящая на тумбочке полная серовато гнойной на цвет мокротой, сиплое натужное дыхание и отвратительная белёсая пена на губах, давно выпавшие зубы во рту, волосы на голове и маска смерти вместо лица.
Женщина лежала на спине, тупо уставившись в потолок. Она уже не страдала. Ей было уже всё равно. Скорее бы  всё это кончилось… скорее бы.
Боль, постоянная боль. Но она уже к ней привыкла и вызывала страдания лишь тогда, когда становилась абсолютно невыносимой. Тогда на помощь приходила медсестра и колола морфий.  И только после этого: осточертевшая комната, осточертевшие вечно в дерьме простыни, осточертевший кашель, осточертевший потолок, как по мановению волшебной палочки неуловимо преображались, теряя свою осточертевшую реальность. Растворяясь в каких-то немыслимых красках, тонуло  в прозрачной невероятной глубине изумруда и тело, теряя вес, парило стремительно и легко неподвластное ни кому и ничему и радость какая-то необъяснимая телячья радость трепетом наслаждения, мукой наслаждения выворачивало всю её душу наизнанку, и хотелось ещё, ещё и ещё. Небо  теряло власть над землёй. И там, в небе и - вообще везде через мгновенье вокруг, начинали порхать, как бабочки, немыслимые по своей красоте цветы, чудесные райские птицы. Лилась ниоткуда тихая проникновенная мелодия и, миром ненавязщево, но цепко управляла какая-то внеземная гармония понять которую, объяснить, до конца прочувствовать было выше человеческих сил и оставалось лишь плыть песчинкой в этом гигантском течении радости и наслаждений и ни о чём не думать, ни о чём. Яркие всполохи божественных зарниц сменялись волнами цветущих долин усыпанных цветами, и всё это невесомой вуалью плыло в пропасть космоса, и всё быстрее и быстрее. Вдруг - уже неслось, обрушиваясь и низвергаясь, цепляясь о какие-то острые клыки рвущие плоть до костей – куда-то в черную пасть, а там,  миг, неотвратимый миг паденья.  И боль… страшная боль со всего света. Вся боль собранная скрупулезно во всех своих проявлениях в одном месте в одном лишь теле. И хочется кричать – так больно. И спазмы душат, не давая воздуха, судороги мышц стальными тросами опутывают тебя всю. И ты уже понимаешь что «сходила» опять под себя, открываешь налитые кровью глаза, и….     Опять, опять осточертевшая комната и осточертевший потолок. Нянечка и медсестра с трудом переворачивают тебя, меняя простыни, пододеяльники. Воздух пытается облагородить дезодорант, но  тщетно. Запах смеси становится таким отвратительным, что спазмы вновь вызывают рвоту, и снова тебя всю выворачивает наизнанку, вонючая не переваренная пища с желчью и кровянистыми сгустками фонтаном заливает свежие постельное бельё. Судороги во всём теле. Падает задетая банка с мокротой и комната превращается в приёмные покои – ада. Слёзы бессилия и боль. Тошнота и булькающий кишечник, горячая жидкость между ног, и одна единственная мысль – «Господи… скорее бы конец»! Но конца нет, нет и нет! И снова как всегда, вдруг, просыпается злость на весь белый свет: на Солнце за окном, на зелёные листья платанов, на весёлое чириканье воробьёв, на  предупредительно-вымученные улыбки обслуживающего её персонала, на эту проклятую науку, и этих проклятых докторов которые – ничего, ничего не могут… ни черта не могут, на ту жизнь, которая рядом, там – за окном, или тут – лишь протяни руку. Но нет! В той жизни ей уже нет места, кроме… этой проклятой комнаты с проклятым потолком. Есть лишь один лучик света в этом нелепом объеме, состоящем из кровати, шкафов, стен, и потолка – придурошный «шаман»  Алекс. Тот самый Алекс, которого она когда-то мучила своей красотой, своей улыбкой, откровенными намёками на близость, и… ничего не дала, ничего.  А он не смотря, ни на что остался с ней, один из сотен, казалось бы, близких друзей и подруг. Приходил по её первому  зову и, своими дурацким языком озвучивал светские байки так, как это не мог делать вообще никто.  Своим наигранным недоумением голосом изобилующим смешными междометиями и клоунскими гримасами подражающими того или иного человека – «друга или подруги» он вытаскивал её в это подобие прошлой жизни – повелительницей которой она была, и она на некоторое время забывала о себе, о боли, о смерти. Она вспоминала, что относится к числу богатейших людей на этой планете. Что во всех солидных университетах страны, умнейшие умы бьются над разрешением загадки её необъяснимой с научной точки зрения – болезнью.  Что сотни предприятий по всей стране по-прежнему её собственность и работают на неё. А её акции цементирую Ол Стрит.  Под звуки голоса Алекса у неё просыпается искорка  надежды, что мол, лекарства будут, обязательно будут синтезированы, и не сегодня-завтра…. Надо только подождать. Надеяться. И верить.  Верить и больше ничего. Верить, что всё наладится, всё вернётся на круги своя.
Дзинь-дзинь! Раздался звонок в прихожей. Послышались тихие шаги горничной, клацанье замка, приглушенный мужской говор, снова  тихие шаги и в дверях спальни показалась  прислуга.
-     Пришёл… этот… бородатый с грязными ногтями господин… как его? – брезгливо поморщилась горничная.
-     Этого – «Как его» - зовут Алекс Форд. И ты прекрасно это знаешь… милочка, - зови.
Элизабет с трудом зашевелилась, пытаясь принять полусидящее положение, что, впрочем, ей так и не удалось, и в этот момент в комнату вошел Алекс.
-     О Боже, Боже Праведный! Эля я отказываюсь верить своим застенчивым с лёгкой поволокой романтического тумана – глазам.  Я знал, знал, что наступит день и я – первый увижу, почувствую, что беда миновала и ты семимильными шагами, отбросив все свои сомнения,  пошла, пошла на поправку. Вот – вижу уже огонёк в твоих прелестных глазах… так-так… подбородочек выше, взгляд прямой, гордый, независимый… отлично….
-     Алекс не валяй дурака! Какой там к чёрту огонёк? А семимильными шагами я мчусь к яме забвения и успокоения…. Будь оно всё проклято.
-    Нет-нет, поверь мне дорогая уж я то, кому доверены ключи от двери всех дверей, закрываю свои  глаза, и своим внутренним «Я» - вижу твою трепещущую в силках душу, которая упорно ищет выход их этого замкнутого круга. Бьётся своим хрупким телом о каменные  стены, и с каждым ударом, превозмогая адскую боль, рушит их.  Но обломки, и я это вижу – застилают пол под её ногами, и через  мелкие ещё – толщиной с волос трещинки -  уже проникает свежее дыхание утренней росы, запах луговых трав. Уже пробиваются микроскопические блики холодного пока ещё, но – Солнца!
-     Алекс, я вот думаю, что если тебя во время не остановить? До чего ты, чёрт возьми, можешь договориться? Или тебе  доставляет удовольствие так изощрённо, по-варварски, издеваться над бедной женщиной одна нога, которой уже чувствует своей ступнёй холодное дно могилы? Расскажи, поведай  бедной немощной, что там в твоей  патлатой башке клацает и дёргает твой длинный язык,   хотя…  продолжай….
-     О-кей! Так вот старушка, мне на-до-е-ло смотреть, как ты тут разыгрываешь из себя смертельно больную, с отвратительным характером – вздорную девчонку! Ну-ка! Приказываю раз-два сели! Так… ну ничего… у нас ещё есть целых две попытки. Ииии… давай-давай-давай… опля! Я же знал, что ты просто прикидываешься. Ага! А вот и румянец на щечках! Короче, я раскусил тебя подруга!
Элизабет, действительно, собрав в кулак всю свою волю, все силы, на грани потери сознания, не без помощи Алекса – села и он, подложив под её спину две большие подушки, примостился рядом. Элизабет с нежностью смотрела на этого парня и не понимала, как она когда-то сумела  его отвергнуть? Да, он не был красавцем. Да, у него как у того латыша…. Да, он смешной болтун и неряха. Галстук, подумать только – галстук под зебру одеть на эту… не понятно какого цвета рубашку, да ещё и без рукавов! А эта борода? В этой растительности - всегда можно увидеть мелкие крошки хлеба! Невероятно! И всё же она любила его. Его шутки. Напускной издевательский тон (который она вообще никому не позволяла кроме него). Его (на её взгляд) щенячью самоуверенность и… ум.  Алекс был не просто умён, он был – мудр. Умных умников хоть пруд пруди, а вот по настоящему мудрые люди – это редкость. И Элизабет знала это и дорожила дружбой с ним. Хотя она до сих пор толком так и не узнала ни кто он, ни откуда. Он был просто другом. Таким, которых замечают потом, но не воспринимали таковым всегда.
-     Алекс, я вот тут лежала, думала-думала. И вот что надумала.  Я решила растратить пять  своих миллиардов долларов, и ты мне в этом поможешь. Поможешь?
-     Если сказать предельно откровенно, положа руку на грудь в области сердца, поведаю тебе свою самую сокровенную мечту. Я всю свою жизнь только и мечтал о том, как бы это взять и растрынькать - пустив по ветру чьи-нибудь миллиарды. Уж что-что, а денежки я тратить страсть, как люблю. Вот взять хотя бы….
-     Я уже знаю эту историю.  Эта циркачка… эта длинноногая… в парике… эта вульгарная, не воспитанная… курящая папиросы… Алекс, неужели это всё про тебя?
-     Что? Я? Да пусть небо обрушится на Землю. Провалится пол под моими ногами. Пусть не видеть мне Солнца во веки веков. Пусть….
-     Алекс?
-     Боже упаси! Я который денно и нощно - носит в себе твой ангельский образ….  Я который - пока ещё в мечтах -  веду тебя под венец, я, который….
-     Хватит! Герой любовник!  Нет, я всегда знала, что все мужики козлы! Хотя… конечно, бывают и редкие исключения. Но ты?
-     Грешен!  Проклятое естество, знаешь ли, но я не хотел. Вот те крест не хотел. А она такая наглая, такая не знаю какая, воспользовалась моим депрессивным состоянием души, и как-то я даже и не заметил, как она оказалась, то есть я оказался, то есть мы оказались….  
-     А – ладно! Чёрт с тобой… живи пока.
-     Господи! Какое счастье! Какое неслыханное счастье, обрушилось на меня! Я клянусь….
-   Ладно, слушай и не перебивай. Я хочу, прежде чем откину копыта, открыть один фонд и управляющими в нём поставить тебя. Я тебе доверяю. Но, если обманешь, постараюсь побыстрее здохнуть и буду приходить к тебе во снах и мучить и мучить кошмарами до тех пор, пока не проснётся твоя совесть и ты, встав среди ночи – повесишься на своём дерьмовом галстуке в своей кухне с грязной посудой.
-     Какая жестокость! Какая вопиющая жестокость. И к кому?  К скромному, преданному, хоть – жизнь забери – другу! Но я не обижаюсь на тебя. Недомогание, там, помутнение рассудка в этой связи,  и всё такое….
-    Дальше! Соберёшь себе команду, сколько сочтёшь нужным. В ней должны быть самые лучшие. Денег не жалей. В Атлантике, или ещё не знаю где, сам выберешь, найди и приобрети не большой остров.  Построишь там летний домик и перевезёшь меня туда. Всё ясно? Сможешь? Вижу – сможешь. Пустишь слух, что готовишься к