где они в соответствии с этим своим мировоззрением и начнут писать законы, определяющие и регулирующие жизнь граждан Рима. А зная цель, которую преследует пун Грехорий Аскулла – уничтожить государственность Рима, не трудно догадаться, что это будут за законы: императивно приветствовать разврат, роскошь и праздность, как характеристики, отныне и во веки веков определяющие истинного римского гражданина.
– Не успокоюсь, пока не будет изловлен этот враг римского народа, Грехорий Аскулла! – взревел Луций Торкват, соскочив со своего супружеского ложа, куда он по забывчивости взобрался и сейчас чувствовал себя осквернённым им, пока не будет изловлен его кровный враг Грегорий Аскулла, кто будет должен подтвердить или опровергнуть имевшее место осквернение его священного для всякого супруга ложе возлежания и неги со своей супругой.
– Ты мне за всё ответишь, наиподлейший из всех живущих людей, Грехорий Аскулла! – тыча прямо пальцем почему-то в Публия, грозил Луций Торкват почему-то опять Публию. Когда он знать не знает кто такой этот Грехорий Аскулла, – все вопросы к Кезону, вынесшего на его слух из своей памяти этого столь много от него проблем, что за пакостного типа, – и причём он здесь, когда… А вот сейчас Публий себя одёргивает от такого самоуправства своего разыгравшегося воображения в связке со своей мнительностью, и уже собирается всему этому улыбнуться, тем более погода этому позволяет, как он и вправду видит направленный, не просто в его сторону, а тут нет никаких сомнений, прямо на него указующий перст в руке важного лица, одетого в представительную тогу, с широким пурпурным окаймлением. Что указывает уже на то, что перед Публием на самый обычный и простой гражданин, а это человек сенатор.
Что озадачивает Публия в крайней степени мало сказать, а его прямо-таки вбивает в полную растерянность и чуть не страх, где источником для появления последнего являются все эти игры воображения Публия с Луцием Торкватом, заложником которых он стал. И он по следам всех этих умственных авантюр был склонен и в действительности принять то, что стало всего лишь плодом его разыгравшегося воображения – это тип, в сенаторской тоге, кто тыкал в него вначале пальцем, а сейчас им манит к себе, никто иной, как тот самый Луций Торкват, готовый его разорвать на части, или в лучшем для Публия случае, пренебрегая всеми законами в виду исключительности этого случая, готов распять его, не Публия, а Грехория Аскуллу, на кресте.
И Публий, вдавленный в ноги не понимаемой им никак, этой сложившейся ситуацией вокруг себя, где и не пойми он ни за что и никак, что это за человек в сенаторской тоге, кто требовательно так на него смотрит и манит рукой, обращается за помощью к стоящему рядом с ним Кезону.
– Ты видел? – тихо спрашивает Кезона Публий, кивая в сторону того человека в сенаторской тоге.
А Кезон, как оказывается, всё это видит, и тогда спрашивается Публием, чего он молчит и ничего ему объясняющего не говорит. Но Кезон, даже когда сейчас всё про него выяснилось Публием, продолжает упорствовать в своём молчании и ничего ему не объяснении. И Публию ничего другого не остаётся делать, как спросить его самому. – И что мне делать?
Кезон со своей стороны ещё раз бросает косой взгляд в сторону того навязчивого и в чём-то даже бесцеремонного гражданина, прикрывающего свою бесцеремонность к остальным гражданам своей сенаторской тогой, и делает свои выводы. – Не предстало римскому гражданину маниться чужими посылами. – Заявляет Кезон.
– Игнорировать его? – вот так понимает Кезона Публий. Но судя по гримасе, искривившей лицо Кезона в недовольство, Публий слишком скор на выводы, за которые потом не ему, а Кезону отвечать. И Кезону приходиться добавить к ранее сказанному ещё одно, кровью прописанное правило. – С другой стороны, – говорит Кезон, – не предстало римлянину не откликаться на просьбу о помощи своего согражданина.
– И что делать в итоге? – уже нервно вопросил Публий, так и не поняв, что хотел сказать Кезон, всё больше и больше его удивляющий ловкостью употребления слов. Там, на чужбине, он не был столь красноречив. А сейчас из него прямо бьёт фонтан красноречия, уже заведший Публия в неприятную историю со всё тем же Грехорием Аскуллой, кто уже оскоминой в горле встал.
– Только тебе решать. – Говорит более чем спокойно Кезон. – Взови в себе римского гражданина и спроси его, как он бы поступил.
– Иду. – После совсем-совсем короткой паузы сказал Публий, выдвинувшись в сторону этого бесцеремонного гражданина в сенаторской тоге. – Не буду молчать, а с ходу его огорошу вопросом: Чего надо? – Не сводя своего взгляда с гражданина в сенаторской тоге, Публий с вот такой решительностью в себе шёл навстречу…А кто его знает, навстречу к чему и к кому.
