нет. Очерствела, видно. Чего только ни видела на своем недолгом веку: смерть, кровь. Привыкла ко всему. Ничему не удивляется...
Из барака послышалась ритмичная барабанная дробь, Фируза отправилась посмотреть. Одна из заключенных - Латифа нашла где-то огромную, пластмассовую флягу и приспособила под барабан. Запела песню о романтической любви между пастухом Бахтияром и его молодой женой Малалой.
На высокогорных пастбищах Гиндукуша пасет он овец, она готовит плов, ждет мужа. По вечерам сидят они рядышком у жаркого костра, и Бахтияр поет Малале песни.
О, любовь моя!
Твое дыхание
Слаще запаха мандарина.
Твоя поступь
Легче поступи газели.
Твои губы
Сочнее спелой вишни.
Когда смотрю на тебя,
Волнуется сердце от любви.
Представила Фируза на их месте себя и Джареда. Как мало надо для счастья: жить с любимым в доме под мирным горным небом, в согласии с соседями - снежными барсами да криворогими архарами. Диких зверей не стоит опасаться, только людей....
Латифа - одинокая, ни детей, ни родственников, на характер странная: то бесшабашно-веселая, вот как сейчас, то замкнутая - что чаще. Ни с кем близко не сошлась, лишь к Фирузе иногда подсядет и молчит. Однажды про себя коротко рассказала.
Тоже отсиживает срок за побег. Старший брат убил в горячке одного человека. Чтобы его не посадили, отец отдал шестилетнюю дочь в чужую семью как возмещение ущерба – такой обычай в Афганистане. Ее заставляли работать наравне со взрослыми, били, издевались, насиловали. Через десять лет, когда немножко пришла в силу, убежала.
Кажется, к тюрьме она приспособилась лучше других. Никогда не плакала, не жаловалась. Фируза немного завидовала Латифе. Она красивая: волосы – как волны пустынных барханов, лицо по-детски округлое, нос тонкий, прямой. Глаза какие-то нездешние, не по-хазарейски черные, не по-пуштунски карие, а глубоко-зеленые – сияют в темноте, как изумруды с берегов озера Шева. Настоящая принцесса.
В неволе.
Но не придет освободить ее ни принц, ни герой.
Потому что – где они?
Однажды вечером Латифа вернулась из административной части, села на землю в уголке между бараком и стеной, закрылась шарфом и замерла. Было еще не поздно, но темно, луна холодно горела на небе. Фируза помыла ноги и собралась устраиваться на ночлег, а перед тем поболтать с соседками. Посмотрела на Латифу, подумала – плачет, подошла.
Тронула за плечо.
- Что с тобой?
- Посиди рядом, - сказала Латифа как-то невнятно.
Пьяная? Невозможно. В тюрьме алкоголя не достать. «А опиум можно», – догадалась Фируза. Она ощутила знакомый запах - точно такой шел от куривших полицейских, которые приехали уничтожать их маковое поле.
Фируза села на камень, вытянула ноги, руки положила на колени. Подставила щеки вечернему ветерку, прикрыла глаза. Ранняя ночь – лучшее время: дневная жара спала, утренний холод еще не наступил. Тело отдыхает, впитывает свежесть, наполняется силами, чтобы назавтра растратить их в борьбе против изнуряющего зноя. И кто придумал такое неудобное расписание для человека – днем заниматься делами, ночью спать? Лучше наоборот. Ночью, когда прохлада висит в воздухе, ощущаешь себя бодрей и работать легче. А днем, когда солнце, духота, пот и лень не то что работать, жить неохота...
Как бы издалека до нее донеслось:
- Фируза, представь, тебе восемь лет, живешь у чужих людей. – Голос Латифы дрогнул. Она замолчала, кхекнула, и продолжила, нарочито сухо, будто про чужого человека говорила. - Они заставляют тебя переворачивать взрослого, парализованного мужчину, чтобы обмыть. А откуда столько сил у ребенка? Не получается - как бы ни старалась, и как бы ни колотили лошадиным хлыстом. Что бы ты сделала?
Что ответить? Фируза сходу не нашлась. Сказала честно:
- Не знаю.
- Вот и я не знала. Бежать? Куда? Обратно в семью меня не приняли бы. Других родственников нет. Вешаться? Хотела, да не знала – как, маленькая была. Себя поджечь – огня боялась. Вот и терпела, кусая кровавые губы. На мне живого места нет, вся спина в шрамах.
- Ой, а я порой завидовала. Думала – тебе хорошо. Красивая. Мужа, детей нет, заботы голову не печалят. Ты не смеешься, но и не плачешь...
- Отплакала я свое. Слез нет. Одно зло осталось. На жизнь эту собачью. Нет, хуже. Собак кормят и любят, а нас? – спросила горько Латифа.
Ответа дожидаться не стала, он и не требовался. Полезла за пазуху, вытащила неровно оторванный кусок тонкой бумаги и маленькую плитку, в темноте походившую на шоколадную. Раскрошила ее на газету, свернула в виде сигареты. Сунула в рот, щелкнула зажигалкой. Затянулась, замерла.
Выпустила плотную, белую струю перед собой. Фируза невольно вдохнула, да слишком глубоко - горло перехватило, дыхание нарушилось. Распирало закашляться вслух, но поостереглась - в темноте звуки звончее, отдаются эхом в горах, долго не смолкают. Долетят до административной части, разбудят надзирателей, они прибегут проверить в чем дело. Фирузе ничего не будет, а Латифе неприятности.
Кое-как покхекала потихоньку, помахала ладонью перед носом, разгоняя дым. Вдохнула чистого воздуха, задержала внутри, чтобы успокоить поднявшуюся волну в желудке.
- Как же ты выжила? – спросила, когда горло очистилось, и получилось говорить.
- Вот как. – Латифа показала на сигарету. – Затянешься и забудешься. Хочешь попробовать?
- Нет.
- Почему?
- Стошнит.
- А от жизни не тошнит?
- У меня Джаред есть.
- Думаешь, он лучше других?
Что сказать Фирузе? Не знает она. Надеется, что Джаред все еще любит ее, как Бахтияр свою Малалу...
Больше Латифа с Фирузой не откровенничала.
Кажется, в тюрьме она не особенно скучает по свободе. Вот концерт устроила – играет и поет, а вокруг столпились женщины, хлопают, подпевают. Одна пустилась танцевать, приземистая и тихая Фатиха – улыбается, плечами водит, руки в стороны раскидывает. Совсем на себя не похожа: обычно ходит сгорбившись, испуганно выглядывает из-под шарфа. Оказывается, она ростом с Фирузу – когда спину выпрямила, выше стала.
Время прошло весело, но у Фирузы почему-то тяжко на душе. Вздохнула. Попробовала сама себя уговорить: не стоит печалиться, есть люди, которым тяжелее.
Вот Зара. Четверых детей поднимает. В тюрьме, в одиночку. На судьбу не жалуется, не плачет, не причитает - днем некогда, вечером сил нет. Когда детей уложит, сядет к стене, уставится в одну точку и сидит, долго, неподвижно. Сейчас она приготовила жидкую кашу неаппетитного коричневого цвета – будто глину по миске развезла. Села поджав ноги, левой рукой держит грудничка Максуда, правым мизинцем загребает кашу, сует ему в рот, размазывает внутри по щечкам, по языку. Он глядит удивленно, чавкает и глотает. И не знает, что недавно родился, а уже в тюрьме сидит.
Максудику еще повезло: хоть такая еда есть. Другому малышу - Фаруху мать давала лишь пососать намоченную в сладком чае тряпку. Потому он кричит каждый день. Кушать просит, да никто его не слышит.
День третий
День начался с драки. В бараке Гульнара сцепилась с женщиной в два раза старше себя. Новруз - одна из немногих, которые здесь процветали, не известно за счет чего. Фируза ее недолюбливала. Среди худощавых заключенных Новруз выглядела неподобающе полной, когда шла, все у нее колыхалось: щеки, подбрюдок, груди, живот.
Тщедушная Гульнара напрыгивала на нее, махала руками, пыталась добраться до лица, и создавалось впечатление – котенок нападает на тигра.
Когда они, отчаянно бранясь и цепляя друг друга за волосы, выскочили во двор, налетела толпа женщин, и драчуний растащили.
Но перебранка не прекратилась.
- Ты воровка! – кричала Гульнара. – Почему воруешь наши деньги? Мы здесь равны. Нам всем деньги нужны. Еду купить и остальное. А ты крыса, все время всех обманываешь. Килограмм мяса стоит сто двадцать афганей, а ты продаешь за двести. И так во всем. Спекулянтка! Да еще наши деньги воруешь!
- Ничего я не воровала! – оправдывалась Новруз тонким, визгливым голосом, который не подходил к ее мощному телосложению. – Ты чего на меня налетела, с ума что ли сошла? Забыла, как я тебе помогала, к доктору водила. Телефон оплачивала. А теперь плохая стала? Я-то чем виновата, что ты с мужем рассорилась, денег не имеешь? Дура сумасбродная! Я вот судье пожалуюсь, пусть тебя отсюда уберут. Ты самая скандальная. Каждый день склоки устраиваешь.
Угроза подействовала. Судью боялись: он мог единолично вмешаться в судьбу заключенной, отправить в более строгую тюрьму или увеличить срок за неподобающее поведение. Гульнара сникла, повесила голову, отошла в уголок плакать. Фируза погладила ее по плечу. Гульнара прикрылась платком и зарыдала.
- Горе мне, горе! Продала я моего Фаруха... – причитала она вполголоса, вроде упрекала саму себя. - А иначе не могла. Он бы здесь умер. А-а, нет мне счастья и никогда не будет. Продала сыночка, маленького моего, родного человечка...
Со скандалом пришел разбираться начальник тюрьмы, пожилой мужчина с черными, уставшими глазами. Пока они выясняли кто прав, кто виноват, Фирузу отозвала в сторонку женщина-надзиратель Айшет.
- Твой срок сегодня заканчивается. Готовь вещи. Когда проверим бумаги, можешь уходить.
Новость – долгожданная и все-таки неожиданная. Застала Фирузу врасплох. Она замерла. Посмотрела непонимающе на Айшет, будто та сообщила нечто невероятное – что женщинам разрешили ходить по улице с открытыми лицами...
Кое-как дошло.
Она свободна?
Почему-то радости не ощущается.
Что ей делать со своей свободой?
А Джаред?
- А Джаред?
- Он тоже.
- Он еще не ушел?
- Нет.
- Ой, подождите.
Фируза бросилась в барак, нашла свой чемодан, порылась в полупустых внутренностях. Нашла карандаш, клочок бумаги, нацарапала несколько слов. Руки тряслись, получилось коряво, но исправлять некогда. Побежала на улицу. Подозвала мальчика, который приносил от Джареда узелки с одеждой, отдала записку, сказала, кому передать. Попросила Айшет пропустить мальчика в мужское отделение.
Щеки пылали, сердце бешено колотилось - Фируза ждала ответ. Чтобы скоротать время, принялась пересматривать вещи: свое складывала в чемодан, тюремное отдельно. Губы дрожали, глаза наполнились слезами – радости или печали? Сама не разобралась…
Пришел Абдулла проверить, все ли казенное в наличии – подушка, подстилка, одеяло. Велел захватить личные бумаги и повел ее в административную часть.
Там проверили документы и удостоверили личность, выдали пропуск и велели не задерживаться с отправкой - за Фирузой уже кто-то приехал. Кто? Спрашивать не стала. Даже, кажется, не расслышала, другим были мысли заняты.
Когда она ушла, Абдулла сказал, глядя в окошко:
- Несчастная девушка. Ей домой нельзя
