Чудовищно лицо войны

чувствую, Гюнтер, я её сломаю. Она что-то знает. Я видел, как под пытками ведут себя люди, которые не знают ничего. А эта русская красотка недаром вокруг столов крутилась, она врёт, что не понимает. Вижу, что врёт.
- Жаль, такая красивая, - ответил Гюнтер. – Ты её убьёшь?
- Что, хочешь попользоваться? Ладно, отдам тебе, если скажет, кто тут против нового порядка выступает. Позабавишься.
- А ребёнка-то зачем? Совсем маленький ребёнок. У меня в Берлине такая же дочь, ещё ни разу не видел.
- Ты идиот, Гюнтер, ребёнок – мой козырь. Эту девку можно заставить говорить только при помощи ребёнка, - садист повернулся к Оксане. – Ну, быстро, имена. Смотри, - Оксана закрыла глаза. – Смотри, говорю, сука. Я беру раскалённый прут и подношу его к глазу твоего щенка. Представляешь, как ему будет больно? Назови имена, и, слово чести, я  тебя и ребёнка  отдам Гюнтеру. Он жалостливый, -  гестаповец захохотал. – Смотри, русская свинья. Неужели твои коммунисты тебе дороже собственного ребёнка?
Оксана взглянула на пыточный стол. Садист действительно держал раскалённый железный прут около глазика  Марийки, и она, что было сил, закричала по-немецки:
- Нет! Оставьте девочку, - её трясло, зубы стучали. - Я скажу… скажу.
И понимала, что предаёт, и не могла отдать на растерзание садисту малышку, кровиночку свою. Будто в бреду, Оксана назвала имена пяти известных ей подпольщиков, в том числе и мужа тёти Анны.
Их взяли той же ночью.
То ли  гестаповец, заполучив ценную информацию,  решил, что девушке больше ничего неизвестно, то ли ему некогда было ею заниматься, или у него были свои понятия о чести, но он передал Оксану вместе с ребёнком тому, кого называл Гюнтером. Немец с сочувствием смотрел на Оксану, проснулась в нём капля жалости к кормящей матери с грудным ребёнком. Видно, человеческое оказалось ему не чуждо, - своя малышка росла в Берлине. Разные люди были и среди врагов. Он с интересом наблюдал, как  мать кормила грудью девочку.  Наверное, пытался представить свою кормящую жену. Наутро он отдал молодой женщине дочь и просто отпустил. Оксана, растрёпанная, в разорванной окровавленной одежде, до темноты блуждала по городу, прижав к себе родной комочек, и убедившись, что слежки нет, известной дорогой пошла в лес. Иногда ей хотелось упасть на землю и больше не двигаться, но поддерживала одна мысль: она должна отдать дочку отцу, он поймёт - не могла мать поступить иначе. Или могла? Увидеть, как страдает её девочка, а потом умереть самой. «Лучше бы садист убил меня…» - крутилось в голове.

*  *  *
В отряде царила гнетущая тишина, все переживали страшную новость. Тёте Анне удалось спрятаться, когда ночью немцы пришли за мужем, а на рассвете она видела, как казнили  подпольщиков. Не знала она только о судьбе Оксаны и малышки, которую немцы буквально вырвали из её рук. В отряде строили планы нападения на гестапо, чтобы освободить семью командира. О  роли его жены в гибели подпольщиков никто даже не догадывался.
Оксана появилась у партизан бледная и потерянная. Не отвечая на вопросы, она сразу вошла в землянку к Ивану и молча протянула ему дочь. Он осторожно взял ребёнка на руки, рассматривал, знакомился с малышкой, о существовании которой ещё два дня назад и не подозревал, и не сразу заметил, что творится с женой. Тяжело вздохнул, проговорил:
-  Надо же, кроха какая. Красивая. Вся в маму. А я даже порадоваться толком не могу. Беда у нас, Оксана. Кто-то выдал дядю Гришу и его товарищей. Ночью взяли всех, а на рассвете повесили. Найдём предателя, поквитаемся.
- Ваня, я… - Оксана не могла говорить из-за слёз, застрявших внутри. Она задыхалась.
- Что случилось, родная?
- Это из-за меня они погибли. Он  Марийку… в глазик… хотел раскалённым прутом… кровиночку мою, - сбивчиво говорила Оксана. Иван не сразу даже понял, о чём это она. – Я предала. Нашу дочь спасала. Такое можно простить?
- Этого не может быть, как же... Простить? – Иван положил ребёнка, чтобы не уронить, так дрожали руки. - Ты понимаешь, что говоришь? Пять человек, коммунистов-подпольщиков повесили, - он смотрел на женщину, которую любил: вот она – её брови, глаза, губы. Голос родной, слегка хрипловатый. Но его жена не могла предать. Это чужая женщина. Чужая. Почему же так больно?
Командир, постаревший в одночасье, созвал отряд. Казалось, даже лес замер, когда он зачитывал приговор:
- За предательство подпольщиков, повешенных фашистами, Соболева Оксана по законам военного времени приговаривается к смертной казни через расстрел.
Тётя Анна бросилась к девушке. И застыла, глядя на измученное лицо Оксаны.
- Ты? Это зробила ты? - она не могла поверить: девушка, ставшая ей почти дочерью, предатель. – Как? Ты же нам как родная…
И тогда Оксана впервые за последние жуткие часы заплакала, как будто со слезами выходило всё, что так мучило её – боль, страх, долг, предательство, любовь. Она хотела встать на колени, но ноги не слушались.
- Простите… Хотя да, такое не прощают, - Оксана не могла найти слова, да и не было таких слов, которые бы смогли выразить то, что творилось у неё на душе. - Крошка моя ни в чём не виновата,  не могла я видеть, как её пытают. Я жизнь девочки спасала. Цена, понимаю, слишком высока. Нет мне прощения. А Марийка будет жить. Прошу только, очень прошу, позаботьтесь о моей девочке.
Иван сам привёл приговор в исполнение. Потом похоронил Оксану под старой берёзой, сутки просидел над могилой, и больше никогда даже не смотрел в ту сторону. После освобождения Украины он нашёл свою часть, с боями дошёл до Праги, где и погиб девятого мая сорок пятого года.
Чудовищно лицо войны.
А девочку вырастила тётя Анна. Каждый год носит Марийка цветы к той берёзе и к памятнику казнённым подпольщикам, чья страшная смерть подарила ей жизнь. Была она и в  Праге на кладбище в Ольшанах, где похоронен её отец.