криком кричать начала. Коровы-то далеко не у всех были, ввиду голодного времени. А Нина хоть какую-никакую коровенку, а держала. Почитай, Егор-то в войну благодаря молоку с этой коровы и выжил. А тут Нина в жару мечется, корову доить некому, а Егорка от матери отойти боится – беда в общем.
Так Ганс как услышал, что корова так громко мычит, прямо в комнату зашёл и показывает руками, мол, давай ведро, я корову сам подоить смогу.
Ну, Егор ему ведро какое-то нашёл, Ганс побежал на двор, подсел к корове и за голову схватился.
- Егор! Егор! - кричит, - это имя он хорошо выговаривать научился. Егорка примчался на его зов и видит, что Ганс на коровье вымя пальцем указывает. А оно всё покрасневшее да распухшее.
Ганс руками объяснять стал: нельзя, мол, к такому вымени прикасаться, очень больно корове можно сделать. И не прикасаться нельзя, потому что там уже воспаление началось, оттого что корову два дня не доили. Что делать?
- И что они решили? – спросил Минька, продолжая держать в руке старую фотографию и внимательно изучая изображенного на ней человека.
- Ганс знаками показал, что ему в поле сходить надо. И ушёл. Долго его не было, уже темнеть начало. Егор уже беспокоиться начал, когда Ганс вернулся с несколькими пучками какой-то травы. Чуть ли не силой корове в рот их запихнул, да всё время следил, чтобы она их полностью сжевала, а потом опять подсел, вымя погладил и совсем немного молока сцедил. Потом подождал и опять сцедил самую малость. Вот у них и получился лазарет: в доме Нина больная, которая Егора никуда от себя не отпускала. А во дворе корова, тоже не особо здоровая, да Ганс с ней возится. Он потом ещё несколько раз ходил в поле за той самой травой. И каждый раз приносил по два пучка. И вылечил ведь корову, подумать только!
Нина потом, когда в себя пришла через несколько дней, Егор ей всё рассказал, она Гансу стала и суп жидкий давать, и хлебом от своей пайки делиться. Не Бог весть, какая мудреная еда была, но всё же лучше, чем ничего. А тут ещё, как назло, мор какой-то пошёл. Сорок шестой год, почитай, совсем голодным был. Немцы умирать начали. Да что немцы! Самим есть нечего было. Только огородами и спасались. Гансу в этом отношении повезло, что его Нина кормила. Не у всех хозяева такими щедрыми оказывались.
- А потом дед твой внезапно с войны пришёл, - перешла на шёпот тётя Тая, как будто её кто-то мог услышать. Приехал днём – а Нина с Егором да Гансом на крылечке сидят. Да так весело о чём-то говорят! Нина с Егоркой на русском, а Ганс по-свойски. Не особо друг друга понимали, а всё же какая-то беседа у них выходила. Воскресенье что ли в тот день было… Мне Нина рассказывала, но я не помню уже. Наверное, выходной какой-то был, раз они не работали.
Вот дед твой такими весёлыми и увидел их. Зашёл в калитку, даже не поздоровался. Остановился и молчит. Глазами только впился в Ганса.
- Это что ещё? – спрашивает, а сам на Нину угрюмо смотрит, - почему чужие в моём доме?
Нина к нему бросилась хотела обнять да всё объяснить, что мол это немцы пленные, дорогу строят, а Ганс возьми да заговори первым. Ну, дед твой как немецкую речь услышал, рассвирепел в момент. Как бросится на Ганса с кулаками! Да как начал его метелить! Нина в ноги ему упала, Егор тоже бегает, да всё кричит: «Папа не бей! Не бей Ганса!» А дед словно с ума сошёл. И руками, и ногами колотил немца. А тот даже защититься не мог. Откуда у него силы против русского мужика? Он только руками лицо закрывал.
А дед всё кричал и кричал Нине, что, мол, за них воевать ходил, а они фашиста в дом пустили! Заодно и Нине синяков по всему телу наставил. Да и Егорке не поздоровилось. Вот такая встреча у них получилась.
Сильно тогда досталось Гансу. Пока суд да дело, пока разобрались, что к чему – немец-то чуть на тот свет не отправился. «Да кто будет каким-то там пленным интересоваться, - махнула рукой тётя Тая, - они вон и так умирали от голода, никому не нужные».
- И что, деду совсем ничего не было? – удивился Минька, - а если бы этот самый Ганс и вправду умер?
- По счастью, он не умер, - сказала тётя Тая, - но после того случая хромать сильно начал. Так, наверное, и остался хромым на всю жизнь. Ведь кулачищи-то у твоего деда в молодости, знаешь какими были? Контуженный – не контуженный, а силищи в нём осталось ой как много! Ганса после этого случая к другим хозяевам на постой перевели. А потом дорогу достроили, и немцев увезли. Не знаю, куда. Может, какую другую дорогу восстанавливать, а, может, и впрямь в Сибирь отправили. Слухов ходило, помню, много, но точно никто ничего не говорил. Не для наших ушей, значит, было, раз не говорили. Ганс только один раз углядел Егорку на улице, подошёл и незаметно фотографию вот эту сунул. И произнёс по-русски: «Хорошая у тебя мама». А больше ни он, ни Нина его так и не увидели.
Минька вздохнул и аккуратно вставил фотографию в альбом.
- Вот почему бабушка так не любила про войну рассказывать! – произнес он.
- Война – тяжёлая штука, Мишенька, - вздохнула тётя Тая, - не дай Бог снова кому её начать. Пострадавших будет много, и с той, и с другой стороны.
Она поднялась и убрала в старый сервант видавший виды альбом.
- Ох, не дай Бог… - одними губами повторила она.
С праздником Победы!