ещё с бумагой в руках, тут же побросал все свои: дела, товары, разговоры и скандалы, и вокруг Афанасия собрался. А может быть оно и хорошо, что народ до такой степени любит всякие новости, а то пришлось бы всех отлавливать и на подзатыльниках, и пинках гнать к тому месту, где Афанасий бумагу собирался зачитывать.
Так что народ, проявив любопытствующую сознательность сам, без принуждения, собрался вокруг Афанасия, а тот не заставил никого долго ждать, обрадовал всех и каждого радостной новостью. Из бумаги той следовало: тот горожанин, и любой другой человек, который сегодня видел, как по городу печка ехала, на самом деле является сумасшедшим. А поскольку он таковым является, то согласно княжеского указа, которого, кстати, отродясь не было, но народ на такие мелочи внимания не обратил, подлежит выселению не только из города, но и из княжества с обязательным лишением всего им нажитого имущества. И, видимо уже от себя, Афанасий пояснил, что в ихнем княжестве не может быть никакого места для всяких там сумасшедших, и вообще, людей, у которых голова вся больная. И что бы вы думали? Новость, которую не далее, как полчаса тому назад обсуждал весь город и аж захлёбывался от восторга и от грядущих перспектив насчёт проезда печки по городу, сразу же исчезла как испарилась, без следа и даже напоминания о нём. Тут же, не сходя с места, выяснилось, что печку, которая сама по себе ехала по городу, не видел никто! Вот так вот! Учитесь!
***
И вот с того самого, первого дня, жизнь Емелина превратилась в сказку, действие которой происходило не иначе как в раю. В тот же день ему выдали одёжку, да не крестьянскую: холщовые штаны с рубахой и лапти на верёвочке, на шею. Выдали ему одёжку самую настоящую, почти княжескую, это Емеля так решил. Рубаха красная, штаны – синие, даже кафтан дали, во как! А самое главное, на такое наверное даже Щука не способна, выдали Емеле сапоги, ей Богу, самые настоящие! Наверное не надо объяснять, как обрадовался тем сапогам Емеля, правда ноги Емелины тем сапогам вовсе не обрадовались. Да и с чего бы им радоваться, если они в своей жизни ничего кроме пыли и грязи под собой не видели, это летом, а зимой, валенки видели, вот и все их капризы с развлечениям. А тут сапоги, которые со всех сторон прямо как гири пудовые, ногу сжимают, да ещё натирают всё, начиная с пальцев и заканчивая пятками, больно же! Но Емеля хоть и страдал нестерпимо, приказал и себе, и ногам, терпеть и на жизнь сказочную и ласковую не жаловаться.
«Оно ведь как, – морщась от боли рассуждал Емеля. – к жизни, которая вдруг переменилась и стала совсем другой, к ней привыкать надо. Неважно куда она изменилась и какой стала: хорошей или плохой – всё едино, без привычки трудно. Ничего страшного, привыкну. А что сапоги, так новые они, потому такие неудобные. Мужик один рассказывал, новые сапоги они всегда такие, всегда неудобства доставляют».
Ну а дальше: загнали Емелину печку в какой–то сарай, правда его наполовину пришлось разобрать, чтобы печка прошла, но это мелочи, не сам же разбирал. Тот же сарай Емеле и под будущих курей определили.
Да, на печку ту дивную пришёл посмотреть сам князь, Иван Премудрый. Ну что, Емеля ещё разок проехался по двору на печке, на том смотрины и закончились. Ещё князь спросил про бочку, ну а Емеля честно ему и признался, что результат от этой бочки можно будет наблюдать только завтра, рано утром, а сегодня, мол, рано ещё. А для того, чтобы результат получился, Емеле потребны цыплята в количестве трёх–четырёх штук и пара гостей пшена. Князь Иван Премудрый выслушал это, неопределённо и куда–то в сторону махнул рукой, что не иначе означало: предоставить требуемое, а затем молча развернулся и ушёл в терем.
***
Утром Емеля продемонстрировал князю Ивану Премудрому результат в виде четырёх здоровенных курей, вот собственно говоря и всё. После этого князь Иван Премудрый потерял какой–либо интерес, как к Емеле, так и к его расчудесной бочке. А оно и верно: дел у князя много, государственных дел, не до бочки ему и не до Емели. Начальником Емели стал Тимофей, не иначе князь так распорядился, и началась, а затем и потекла у Емели такая жизнь, что только завидовать и остаётся.
С вечера Емеля цыплят, теперь уже штук пять–шесть, в бочку засунет, а утром, тех же пять–шесть, но только уже курей, из бочки вытащит – вот вам и вся работа со всем её хлопотами и заботами.
Что касаемо харчей, столовался Емеля вместе со всеми дворовыми людьми и надо сказать так столовался, что иногда не то что ртом и желудком, а и глазами есть не мог, места не было. Вскорости, а что, дело–то молодое, приглядел Емеля себе девку из дворовых. Ну а дальше, знамо дело, что дальше: молодость и то, что в организме человеческом для этого дела предусмотрено, они своё дело туго знают и подсказывать ничего не надо. Сами всё сделают, ты только не выпендривайся и не сопротивляйся. Вот так и жил Емеля. А что, очень даже хорошо жил. Кстати, жизнь его была такой распрекрасной: сытой и на прочие удовольствия щедрой, что он почти что позабыл про Щуку и про слова волшебные. Во всяком случае за всё время, которое он жил при дворе князя Ивана Премудрого, он про Щуку ни разу и не вспомнил.
Единственное, что омрачало райскую жизнь Емели, так это то, что денег ему никаких не платили и не давали. Несправедливо конечно, но не пойдёшь же жаловаться, да и кому жаловаться, князю что ли? А на кого жаловаться? Получается, что на князя. Вот вам и лабиринт получается. Но деньги, они всё–таки человеку нужны, потому как для человека и придуманы. Вроде бы и малость, а леденцов каких–нибудь или же ленту шёлковую зазнобе своей купить–то хочется, уж дюже она жаркая и ласковая, да на поцелуи и на всё, что за ними следует, жадная. Деньги у Емели были, ещё те, которые он в деревне якобы занимаясь механизацией заработал. Но тратить их не очень–то хотелось и не потому, что жадный, а потому что они, хоть и при помощи Щуки, но заработанные.
И вот однажды, когда Емеля от нечего делать шлялся по городу к нему подошёл хитрого вида мужик и предложил купить курей, за дорого купить, а если с петухом, так вообще, за очень дорого. Сначала было Емеля стал ему отвечать, что мол ни о каких курях он ничего слыхом не слыхивал, а если мужику тому так уж приспичило курей покупать, пусть идёт на базарную площадь и покупает сколько захочет там их много продаётся, всяких разных, с петухами и без. Мужик не отстал, а до того хитро заглянул в Емелины глаза, что тому сразу стало ясно, это не отстанет, пока своего не добьётся. Сговорились так: раз в неделю, не чаще, Емеля будет предоставлять тому мужику двух курей, двух, не больше и никаких петухов! К удивлению Емели, мужик сразу согласился, а когда назвал цену у Емели аж ноги подкосились настолько она была высокой, Емеля о таких деньжищах никогда не слышал и уж тем более не помышлял. Таким вот образом у Емели появились деньги и по его представлениям и взглядами на жизнь, деньги большие.
И всё бы хорошо, да как–то Тимофей зажал Емелю в углу, в сарае, да всё про его торговлю с курями и выпытал. Емеля до того испугался, а испугался он, что со двора княжеского выгонят и бочку отберут, и придётся ему назад, в деревню возвращаться, что всё, без утайки сразу же и рассказал. К его удивлению Тимофей после того как выслушал не приказал стегать Емелю кнутом по спине и заднице, а только и сказал, чтобы тот за раз больше двух курей не продавал. И ещё сказал: если кто его на этом деле поймает за руку, тогда уж пусть не обижается, получит по полной. Ну а самое интересное и райскую жизнь Емелину подтверждающее случилось то, что после этого стал Тимофей тоже, приблизительно раз в неделю, брать у Емели курей, но не пару, а штук пять–шесть и девать куда–то. Куда их Тимофей девал, не то что Емеля, любой, даже самый распоследний дурак догадался бы с первого раза, чего уж про Емелю говорить.
Наверное здесь, по неизвестным мне законам жанра, полагается написать: так и оставалась бы жизнь Емелина такой же неизменной – сытой и полусонной, если не обозначила бы себя та бочка на межцарственном–государственном уровне. Глянь, написал. Ну и ладно, пусть будет…
