Сирота

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

БЕЗ РУКИ

Ёршик, как сумасшедший,  нёсся снова по той дороге, по которой он, расхлистанный, только что вернулся в деревню. В глазах и уме лошади так и запечатлелась картина сидящих волков, которые его принудили сломать оглобли, порвать вожжи и -  вырваться прочь к деревне.
Сейчас он вновь скакал по этой же, для него омерзительной дороге, навстречу нелюбимому ездоку и волкам.
Ёршик  до мельчайших подробностей  помнил всё, что так недавно происходило с ним.  Он не забыл и того,  как его выводили из денника, даже не накормив.  Он пару раз лягнул незнакомого ему человека,  который держал его под уздцы  и, как этот человек  гнал его во всю прыть неизвестно куда,  неведомо зачем,  нещадно стегая по крупу, по спине, по скакательным суставам, прибавляя какие-то,  не понятные для Ерша,  слова, которых он никогда не слышал от своей дрессировщицы- наездницы. Потом пытался укусить его за голову, так как Стёпа ростом был метр пятьдесят с шапкой, сшитой из шкуры какой-то дворовой собаки,  которая ему придавала вид вполне респектабельного мужика в деревне. Будущий кучер вполне мог, без напряжения,  стоять во весь рост под пузом рысака орловской породы.
Когда будущий ездок накидывал Ёршику узду, подпрыгивая, рысак, не упуская момента, с его бестолковой головы стащил, можно сказать, самый дорогой предмет одежды - малахай. Степан же за эти проделки коня, начал бить лошадь по бархатным губам и белоснежным зубам. Один раз рысак его так ухватил за кулак, что Стёпка взвизгнул, как резаный кабан. И только тогда Стёпка понял, что шутки с укрощением рысака могут закончиться очень плохо, умерил свой мужицкий пыл.
Сейчас ему не до драки с Ёршиком, так как надо спешить, чтобы спасти Евдокию, любимую жену. А разборки с конём – он оставил на потом.
Нюх Ерша постоянно чуял псовый запах зверя - волчицы и аромат текущей крови с руки той, которую он вёз в своих санях-дровнях.  Он помнил и то,  как стонала Дуся, переходя на крик, совсем не похожее на  ржание лошади.  Плохо осознавал своим лошадиным умом,  куда и зачем его гонят?..  И никак не мог понять одного, по какой такой причине и почём зря лупцевал его Стёпка, которого он [Ёрш] иноходью вёз во спасение?
Сейчас вожжи крепко в руках держала зоотехник, которая ухаживала за ним:  кормила, поила и объезжала его. Он до самой смерти не забудет её нежные руки, которые часто похлопывали его по  крупу, который лоснился, как китайский шёлк.
Но…Ёршик с каким-то омерзением и ненавистью,  без малейшего желания,  сейчас почти полз по скользкой, побитой сырым градом дороге. Как не понукала его Максютина, он не спешил ехать туда, откуда он только  галопом примчался к дому своей любимой хозяйки. И зачем она его понукает, требуя от него галопа, легонько взмахивая плёткой?  Он хорошо  понимал жесты хозяйки. Стоило  Максютиной еле-еле поднять плётку, как Ёрш рвался вперёд, как ужаленный. Он, как угорелый, тряс свой белоснежной густой  гривой и бил копытами по слабо замёрзшей и скользкой дороге.
А вот сегодня и сейчас  ему не хотелось никуда бежать, никуда идти – всё было непонятно… Главное: зачем? Он уже галопизировал по этой дороге, с которой так неимоверно трусливо сбежал от стаи зверей, которых, как в боксе, лягал по зверинам мордасам и  ненасытным усам,  и злобно оскалившим свирепым зубам-клыкам. Он хорошо запомнил то, как один, самый  крупный и матёрый волк,  чуть было не запрыгнул ему на круп, всё норовил оказаться в санях, где, сколько есть мочи, орал отвратительным «ржанием» мужик и где стонала, еле слышно та, на руке которой висела отважная мёртвая волчица. Эта волчица была, видимо, «супружницей» матёрого зверя - волка.
Выдранный клок кожи бедра Ёршика болтался, как красная тряпка для быка, доказывая изуверство лесного зверя.  Как не  понять того,  на что способен был волк - самец в защиту своей волчицы и своих волчат? Волк своим инстинктом чувствовал и чуял, как надо жить и выживать среди буйства лесов и тайги.
Некогда,  несколько лет тому назад,  он привёл свою стаю за сто километров от того логова, где он родился и где встретил свою первую возлюбленную и последнюю любовь -  волчицу, которая ныне лежала в санях мёртвая, на руке у визгливого и стонущего человека. Для волка понятия, как человек и зверь,  равнозначные понятия. Но какой-то зверь должен быть сильнее, чтобы защитить себя и выжить в этом бренном мире. В данном случае человек был для волка самым сильным и опасным. Думается: такая, совсем низкорослая Дуся убила его волчицу, его любимую, с которой он  был вместе, как не разлей вода, десять лет и с которой проскакал много вёрст в поисках добычи, чтобы выкормить потомство.  Понимал ли он о том, что она мертва? Да и сам он сейчас в опасности. Мысли коня и матёрого волка будто перекликались.  Ёршику  было на диво то, что его гонят на то место, где ему грозит опасность от волчьей стаи, да и волку [их мысли, словно музыканты в оркестре, звучали в унисон]  одновременно не хотелось спускать своих глаз с возможной добычи.
Ох, эти свирепые волчьи глаза!  Один глаз почему-то был синим, как небо, а другой – сочно- зелёным, как зеленеющая трава  ранней весной.
Странный волк!
Ум  его тоже подобен уму домашних псов.
Где-то в далёком прошлом поколении, видимо, его родственниками являлись собаки, которые несли доминантный ген цвета глаз. И синий небесный глаз так убедительно утверждал  это, что именно волчара, вожак, является дальним родственничком ездовых собак. А  если говорить конкретно, то, вероятно,  происходил от собачьей  породы хаски.
Зверь явно был не местный – это было видно по его повадкам. Он был не в меру крупным не то,  что  волки средней полосы мелкота, как шакалы. Никто не сможет знать, кроме его самого, из какой тайги он пришёл, но явно был чужак в этих краях, как и волчица, которая напала на доярку Дусю, ныне  лежащую  без памяти, почти мёртвую, в санях.
Разноглазый, как когда-то венгр Аттил, привёл свою стаю из глубокой сибирской тайги в среднюю полосу России, где и поселился, наводя страх на местных жителей.
Ёршику, конечно, невдомёк - да и зачем ему знать, -  откуда этот матёрый, выдравший с его бедра кожу, зверь,  оказался в этих благодатных нивой и хлебом краях?  Он, как домашнее животное не мог понять простейшей мысли, по какой такой срочной причине он снова  бежит рысью в упряжке,  а погоняет его сама,  им любимая,  хозяйка на то место, где опасность грозит  не только ему самому,  но и наезднице тоже.
Без большого желания он перебирал копытами,  так как, как друг человека,  не мог ослушаться. Он бежал и бежал. Где галопом, временами переходя в тихую  рысь.
Пока тянулась дорога, и вдоль неё проскакивали мелкие кустарники берёзок, ивы, вербы, мелких ёлочек, небо серело и серело, как свинец. Месяц куда-то запал в пропасть, что была такая темень, хоть выколи глаза. Ущербная луна,  словно соревновалась с несущим с севера ледяным, как град, снегом.
Максютина же думала о своём, наболевшем, и какие трагико-комические события произошли последние часы в деревне. Как же ныне ночью чувствует себя Пранька? И в каком «интересном» положении она оказалась после драчки с рысаком? Не придётся ли и за неё отвечать перед законом?  Ведь на самом деле Максютина ни при делах.  И, тем не менее,  совесть Максютину  грызла как-то исподтишка, как капля горячего свинца. Эти проделки её коня Ёршика, коня зоотехника, которого,  по-воровски, без спроса запрягли.  Пранька тоже хороша, когда полезла чуть ли не в драку с рысаком.
Ночь, словно оскалив свою беззубую пасть,  тоже смеялась и была супротив Максютиной. Всё было, как баррикады, которые не перепрыгнешь, как и судьбу – она выберет  такой момент, в который можно укусить и выдрать клок совести из души, как выдранный клок из  бедра Ёршика. 
Всё перепуталось.
Мир стал таким недобрым.
Тут Дуся, доярка, умирает в санях, здесь обессиленный Степан, как вошь, от дихлофоса, еле-еле теплится, хоть и живой. Однако ни разу Степану  не пришло в голову, что он не прав. А каким человеческим судом его судить? В семье беда. Почти погибает Евдокия, лёжа в санях с волком на руке. Если она ненароком умрёт, кому нужны их дети? Где Степану найти замену матери? На поверку выходит, что Степан тоже, как и Максютина, не виновен. Виновата волчица и неупоромный  конь зоотехника. Как развести семью Евдокии и зоотехника с Ёршиком по разным берегам судьбы.
Где-то вдали начали появляться блики восхода солнца, озаряя небо оранжевыми мазками природной кисти. Дорога стала виднее. Ёрш топал увереннее. А зоотехник вытирала слёзы рукавицей. Тихо-тихо понукала своего любимца.
Наконец,  поодаль, на дороге,  стояли сани, где очень ждали, горем убитые, люди.
На горизонте появилось село Савруши, где расположена больница. Она была в этих краях центральной и главной.
Зоотехник подъехала вплотную к дровням, на которых находились трое, из которых один был мёртвый зверь. В десяти - пятнадцати метрах от повозки сидел волк – вожак.  А поодаль от него, в метрах пятидесяти, сверкали глазами ещё пятеро. Они сидели так, как будто в любую секунду могли сигануть близко к саням, если это потребуется и если они почуют, что нужна помощь вожаку стаи. Даже  приближение повозки с Максютиной их не напугало, будто это были собаки, а не волки. Какие-то странные звери предстали перед глазами зоотехника. Вроде волки, а вроде похожие на собак.
Стало уже светать.
Но звери не шевелились и не двигались с места, словно что-то выжидая. Их не испугало приближение коня и человека – они были у себя дома. Вдали чернел лес. А на небе очень тихо и скромно выползало из-за мартовских туч солнце, которому, казалось, радовались все: люди, звери и лошадь.
Степан сидел, низко опустив голову, глядя на свою жену, а в руке, не выпуская,  держал оглоблю. Когда Максютина попыталась изъять оглоблю из руки мужчины,  пальцы Степана не слушались - и никак не хотели разгибаться, ни на какие усилия Максютиной не поддавались.  Даже сильные руки зоотехника еле-еле справились, чтобы Степан, наконец,  выпустил оглоблю из рук – вот каково было усилие в защите жены и борьбы с волком.
Степан, скрипя зубами, ответил на судорожную боль, даже выразился междометиями.
Усы его были похожи на спутанные волосы на голове, после мытья и, словно их никогда не касалась расчёска. С усов тянулись тонкие нити льдинок, как сосульки весенним утром с крыш домов. Лицо его было иссиня-чёрным от мартовской сырой и прохладной погоды, которое почти восемь часов не видело тепла.  В его глазах и теле  еле теплилась жизнь. В карих очах просвечивалась полнейшая безысходность создавшегося положения. Они были мутными, выцветшими, будто глаза мертвеца, который только что  недавно умер. Притронься зоотехник к его векам и прикрой их, наверное, Степан ни телом, ни душой не возмутился бы.
- Здравствуй, Стёпа! Очнись! Это я, Максютина,  тормоша его за плечо, пытаясь привести в чувство, человека, который сейчас был так бессилен. Ведь восемь часов только назад он был почти сам Вселенная. Без страха и совести впряг ему не принадлежавшего коня. После этого почём зря гнал его плёткой до измождения, что Ёршик, чтобы самому не погибнуть, оставил его  среди чистого поля без защиты и помощи.  Сломав