Песок, камни. Длинные тени от камней рассекают песок красноватыми глубокими трещинами. Почти севшее солнце уже коснулось кромки воды. Тишина, нарушаемая только звоном цикад. Я медленно бреду по влажному песку вдоль кромки воды, совершенно не задумываясь о цели своей прогулки. По дороге можно сесть на нагретый солнцем за день камень, и смотреть на солнце, тихо, плавно и печально опускающееся в море, смотреть на бесконечную череду волн, слушать хищное шипение песка, с неохотой отпускающего очередную волну обратно в море. Можно сидеть, смотреть в море и ни о чем не думать. Ни о чем не думать не получается, мысли, отпущенные на волю, сплетаются в причудливые клубки, которые принимают то одну форму, то другую. Постепенно темнеет, волн уже не видно, только слышно. Появляются звезды, южные, яркие и немного настырные, они отражаются в воде, дробятся, катаются на волнах. Волны их выплескивают на песок, но звезды тут же прыгают обратно, и так катаются до бесконечности... Камень постепенно остывает, я встаю и бреду обратно. Я проводил очередной жаркий южный день, встретил теплую и звездную южную ночь. Мне ничего больше не остается, только вырыть в теплом песке углубление, постелить туда шерстяное одеяло и улечся спать, чтобы немного продрогнув к утру, с благодарностью встретить первые лучи солнца, появляющегося из-за ближайшего холма. Новый день, который не сулит потрясений, будет таким же теплым и ласковым, как и вчерашний.
Безмятежное мое существование нарушается приходом тусовщиков. Они длинноволосы, загорелы, обвешаны с ног до головы «фенечками» и ходят преимущественно нагишом. Они собираются в поселок за пищей, приглашают составить им компанию. Но я ленюсь и отказываюсь. Компания эта достойна вполне подробного описания. Большинство из них я больше никогда не видел, но помню их очень хорошо. Первые персонажи, литовская весьма странная пара, юноша-сапожник, лет двадцати с небольшим, и его довольно угрюмая жена, по виду лет на пять его старше. Хотя, может, это специфика прибалтийского происхождения. Они держатся немного особняком, и у них есть палатка. Следующая - юная барышня с египетским профилем, очень стройная, если не сказать тощая, с полным отсутствием груди, что ее, впрочем, совершенно не портит. Она одна и явно не знает, к кому приклеиться. Барышня юна и ей не пристало пребывать в гордом одиночестве. Есть претендент на роль напарника, спортивного вида юноша, отличающийся от прочей публики короткой стрижкой. Он апологет какой-то восточной школы, по вечерам он удаляется на некоторое расстояние и медитирует, сидя в позе лотоса. Несмотря на его явные поползновения установить с юной особой более тесный контакт, все попытки пропадают втуне. Еще одна особа - чрезвычайно активная, типаж общественницы. Она энергична, организует приготовление пищи, умудряется где-то добывать крупу и макароны. Она знает ивритское письмо и может часами рассказывать про древнекитайские философские течения, в которых несомненный дока. Еще один юноша, совершенно случайного свойства, он учится в ПТУ на то ли плиточника, то ли каменщика. Попав на южный берег, он прибился к этой компании, да так с в ней и остался. Его не очень любят, но терпят, и никто не гонит в силу добродушной атмосферы, царящей в этом кругу.
Имеет смысл рассказать про место, где мы обитаем. Оно называется «Третье Ущелье», хотя, конечно, никакое это не ущелье, просто небольшая бухточка, третья по счету от Пицунды. В первой бухте - спортивная база отдыха студентов, то ли МГУ, то ли еще какого-то ВУЗа. Во втором обосновались дикие туристы, с палатками, надувными лодками, котелками и снедью. В третью бухту попасть не очень просто, по дороге приходится преодолевать небольшую водную преграду. Именно это место и облюбовали совсем дикие тусовщики, «Система», системные люди, пипл. Так они сами себя именуют. Это нечто вроде американских хиппи шестидесятых. Они живут вне социума, совсем сами по себе. Их взгляды очень похожи на взгляды хиппи, но с советской спецификой. В большинстве люди совершенно безвредные, летом они перекочевывают на берег Черного моря, или Гауи, в Литве, а зимой обитают преимущественно в больших городах, вроде Питера или Москвы.
Я занимаю обособленную экологическую нишу. Я живу неподалеку, на небольшом утесе. У меня есть гамак. Это кусок полосатого матрасного полотнища, связанного по концам веревками. Веревки привязаны к двум деревьям, и получается великолепное жилище. Вечером ветер его раскачивает, и привязанный снизу колокольчик тихо позванивает. Мое изобретение являет собой предмет зависти тусовщиков. Стройная барышня проявляет явно повышенный интерес к моему обиталищу, но ярко выраженная его одноместность несколько успокаивает ее пристальное внимание. Иногда мне лень подниматься на мой утес, и я ночую в выкопанной ямке на песчаном берегу. Безмятежность нашего растительного существования иногда нарушается приходом пограничного наряда. Несколько несчастного вида солдатиков, в кирзовых сапогах и пилотках, во главе с лейтенантом бредут, спотыкаясь, по берегу. Увидев нашу компанию, солдатики забывают про жару, и делают стойку на манер охотничьих собак. Роль дичи играет женская часть компании, которая здоровается непринужденно с пограничниками. Им и в голову не приходит, что для солдатиков вид обнаженного женского тела сродни очереди из автомата Калашникова. Подходит лейтенант и начинает увещевать наших див. Те смеются, но, уступив наконец увещеваниям, грациозно удаляются, при этом не забывая томно покачивать загорелыми бедрами.
Сегодня я придумал себе занятие - ремешок моих наручных часов порвался, я привязал их на веревочку и в качестве украшения собираюсь привязать к тому же шнурку деревянного болванчика, которого сейчас и вырезаю. Болванчик получается похожим на голову с острова Пасхи. Я вырезаю его из кизиловой ветки, древесина твердая, и работа продвигается очень медленно, но приносит мне настоящее наслаждение. Нет прекраснее ощущения, когда в твоих руках простая ветка превращается во что-то оформленное. Ко всему прочему мое занятие привлекает внимание остальных. Мне это немного льстит. Закончив своего болванчика, я привязываю его к шнурку с часами, получается очень здорово. Я принимаюсь вырезать вторую фигурку, которую обещал девочке с египетским профилем. Наконец-то я понемногу запоминаю имена - ее зовут Рита, она из Ташкента. Считается, что этой информации вполне достаточно. Я ухожу вырезать заказанную фигурку на берег, где мне никто не мешает, и наслаждаюсь покоем и криками чаек. Эти звуки вызывают во мне какие-то совсем глубинные, первобытные чувства, которые я даже определить не берусь. Они связывают меня с морем, я сливаюсь с ним, и для меня перестает существовать остальной мир. Я - продолжение камня, на котором я сижу, а камень - часть моря, которое простирается бесконечно, покуда хватает глаз.
Вечером Тётя Хая (именно так ее называют), самая энергичная из обитательниц Третьего Ущелья, травит бесконечные байки из жизни Лао Цзы и Конфуция. У нее получается очень весело, древнекитайские мудрецы получаются ироничными, если не ехидными, и очень забавно издеваются над своими оппонентами, в числе которых зачастую выступает император Поднебесной. Цитата из «Дао Дэ Цзин» полностью определяет ее жизненное кредо: «Человек следует Дэ, Дэ следует Дао, а Дао следует самому себе». Что ни говори, но древние были мудры, значительно мудрее нынешних.
Потом мы соберемся и поедем в Ташкент. Никто в результате туда не доедет. Самое большое, литовцы доедут до Ашхабада. Я и Тетя Хая завернем в Грузию и проездим по ней до поздней осени. Рита сначала поедет было со мной, но на второй день мне станет очень тоскливо, и встретив Тетю Хаю с пэтэушником, я быстренько сделаю рокировку, и дальше Рита отправится с этим юношей. Некоторое время я буду скучать, успел все-таки к ней привязаться. Но это быстро пройдет, и останется только бестелесный образ - тоненькая девочка с яркими глазами и профилем Нефертити.
Иногда я вспоминаю это время, и мне становится очень обидно, что это никогда больше не повторится, я уже стар и болен, и этот берег, море и колокольчик, позвякивающий при каждом дуновении ветра, плавно переместились в область доброго прошлого, просто приятных и дорогих мне воспоминаний.
Но впереди - Грузия, чудесные и наивные, не разучившиеся радоваться жизни люди, прекрасные в своей детской и наивной чистоте. Горы, заброшенные монастыри, пещеры и подземные речки. Дато, Автандил, Бадри... Дато я не увижу уже никогда. Авто я встречу на Невском проспекте, он будет пробираться сквозь толпу прохожих, постукивая посохом в асфальт. Бадри я увижу в его мастерской, тоже в Питере, он пишет очередное свое произведение, богато накладывая краску на холст, даже не мазками, а толстыми слоями. Вас разбросало по свету, где вы сейчас, я не знаю. Но в моей памяти вы остались такими, какими я вас видел последний раз. Кого в горах Грузии, кого в Питере, кого в Москве. Так этому и быть - образы эти достойны описания именно такими.
Безмятежное мое существование нарушается приходом тусовщиков. Они длинноволосы, загорелы, обвешаны с ног до головы «фенечками» и ходят преимущественно нагишом. Они собираются в поселок за пищей, приглашают составить им компанию. Но я ленюсь и отказываюсь. Компания эта достойна вполне подробного описания. Большинство из них я больше никогда не видел, но помню их очень хорошо. Первые персонажи, литовская весьма странная пара, юноша-сапожник, лет двадцати с небольшим, и его довольно угрюмая жена, по виду лет на пять его старше. Хотя, может, это специфика прибалтийского происхождения. Они держатся немного особняком, и у них есть палатка. Следующая - юная барышня с египетским профилем, очень стройная, если не сказать тощая, с полным отсутствием груди, что ее, впрочем, совершенно не портит. Она одна и явно не знает, к кому приклеиться. Барышня юна и ей не пристало пребывать в гордом одиночестве. Есть претендент на роль напарника, спортивного вида юноша, отличающийся от прочей публики короткой стрижкой. Он апологет какой-то восточной школы, по вечерам он удаляется на некоторое расстояние и медитирует, сидя в позе лотоса. Несмотря на его явные поползновения установить с юной особой более тесный контакт, все попытки пропадают втуне. Еще одна особа - чрезвычайно активная, типаж общественницы. Она энергична, организует приготовление пищи, умудряется где-то добывать крупу и макароны. Она знает ивритское письмо и может часами рассказывать про древнекитайские философские течения, в которых несомненный дока. Еще один юноша, совершенно случайного свойства, он учится в ПТУ на то ли плиточника, то ли каменщика. Попав на южный берег, он прибился к этой компании, да так с в ней и остался. Его не очень любят, но терпят, и никто не гонит в силу добродушной атмосферы, царящей в этом кругу.
Имеет смысл рассказать про место, где мы обитаем. Оно называется «Третье Ущелье», хотя, конечно, никакое это не ущелье, просто небольшая бухточка, третья по счету от Пицунды. В первой бухте - спортивная база отдыха студентов, то ли МГУ, то ли еще какого-то ВУЗа. Во втором обосновались дикие туристы, с палатками, надувными лодками, котелками и снедью. В третью бухту попасть не очень просто, по дороге приходится преодолевать небольшую водную преграду. Именно это место и облюбовали совсем дикие тусовщики, «Система», системные люди, пипл. Так они сами себя именуют. Это нечто вроде американских хиппи шестидесятых. Они живут вне социума, совсем сами по себе. Их взгляды очень похожи на взгляды хиппи, но с советской спецификой. В большинстве люди совершенно безвредные, летом они перекочевывают на берег Черного моря, или Гауи, в Литве, а зимой обитают преимущественно в больших городах, вроде Питера или Москвы.
Я занимаю обособленную экологическую нишу. Я живу неподалеку, на небольшом утесе. У меня есть гамак. Это кусок полосатого матрасного полотнища, связанного по концам веревками. Веревки привязаны к двум деревьям, и получается великолепное жилище. Вечером ветер его раскачивает, и привязанный снизу колокольчик тихо позванивает. Мое изобретение являет собой предмет зависти тусовщиков. Стройная барышня проявляет явно повышенный интерес к моему обиталищу, но ярко выраженная его одноместность несколько успокаивает ее пристальное внимание. Иногда мне лень подниматься на мой утес, и я ночую в выкопанной ямке на песчаном берегу. Безмятежность нашего растительного существования иногда нарушается приходом пограничного наряда. Несколько несчастного вида солдатиков, в кирзовых сапогах и пилотках, во главе с лейтенантом бредут, спотыкаясь, по берегу. Увидев нашу компанию, солдатики забывают про жару, и делают стойку на манер охотничьих собак. Роль дичи играет женская часть компании, которая здоровается непринужденно с пограничниками. Им и в голову не приходит, что для солдатиков вид обнаженного женского тела сродни очереди из автомата Калашникова. Подходит лейтенант и начинает увещевать наших див. Те смеются, но, уступив наконец увещеваниям, грациозно удаляются, при этом не забывая томно покачивать загорелыми бедрами.
Сегодня я придумал себе занятие - ремешок моих наручных часов порвался, я привязал их на веревочку и в качестве украшения собираюсь привязать к тому же шнурку деревянного болванчика, которого сейчас и вырезаю. Болванчик получается похожим на голову с острова Пасхи. Я вырезаю его из кизиловой ветки, древесина твердая, и работа продвигается очень медленно, но приносит мне настоящее наслаждение. Нет прекраснее ощущения, когда в твоих руках простая ветка превращается во что-то оформленное. Ко всему прочему мое занятие привлекает внимание остальных. Мне это немного льстит. Закончив своего болванчика, я привязываю его к шнурку с часами, получается очень здорово. Я принимаюсь вырезать вторую фигурку, которую обещал девочке с египетским профилем. Наконец-то я понемногу запоминаю имена - ее зовут Рита, она из Ташкента. Считается, что этой информации вполне достаточно. Я ухожу вырезать заказанную фигурку на берег, где мне никто не мешает, и наслаждаюсь покоем и криками чаек. Эти звуки вызывают во мне какие-то совсем глубинные, первобытные чувства, которые я даже определить не берусь. Они связывают меня с морем, я сливаюсь с ним, и для меня перестает существовать остальной мир. Я - продолжение камня, на котором я сижу, а камень - часть моря, которое простирается бесконечно, покуда хватает глаз.
Вечером Тётя Хая (именно так ее называют), самая энергичная из обитательниц Третьего Ущелья, травит бесконечные байки из жизни Лао Цзы и Конфуция. У нее получается очень весело, древнекитайские мудрецы получаются ироничными, если не ехидными, и очень забавно издеваются над своими оппонентами, в числе которых зачастую выступает император Поднебесной. Цитата из «Дао Дэ Цзин» полностью определяет ее жизненное кредо: «Человек следует Дэ, Дэ следует Дао, а Дао следует самому себе». Что ни говори, но древние были мудры, значительно мудрее нынешних.
Потом мы соберемся и поедем в Ташкент. Никто в результате туда не доедет. Самое большое, литовцы доедут до Ашхабада. Я и Тетя Хая завернем в Грузию и проездим по ней до поздней осени. Рита сначала поедет было со мной, но на второй день мне станет очень тоскливо, и встретив Тетю Хаю с пэтэушником, я быстренько сделаю рокировку, и дальше Рита отправится с этим юношей. Некоторое время я буду скучать, успел все-таки к ней привязаться. Но это быстро пройдет, и останется только бестелесный образ - тоненькая девочка с яркими глазами и профилем Нефертити.
Иногда я вспоминаю это время, и мне становится очень обидно, что это никогда больше не повторится, я уже стар и болен, и этот берег, море и колокольчик, позвякивающий при каждом дуновении ветра, плавно переместились в область доброго прошлого, просто приятных и дорогих мне воспоминаний.
Но впереди - Грузия, чудесные и наивные, не разучившиеся радоваться жизни люди, прекрасные в своей детской и наивной чистоте. Горы, заброшенные монастыри, пещеры и подземные речки. Дато, Автандил, Бадри... Дато я не увижу уже никогда. Авто я встречу на Невском проспекте, он будет пробираться сквозь толпу прохожих, постукивая посохом в асфальт. Бадри я увижу в его мастерской, тоже в Питере, он пишет очередное свое произведение, богато накладывая краску на холст, даже не мазками, а толстыми слоями. Вас разбросало по свету, где вы сейчас, я не знаю. Но в моей памяти вы остались такими, какими я вас видел последний раз. Кого в горах Грузии, кого в Питере, кого в Москве. Так этому и быть - образы эти достойны описания именно такими.
