приблизиться к тебе. Ни разу! Во-первых, вряд ли ты бы заметил. Во-вторых, я не хотела портить себе жизнь. Так, находясь с тобой в одном доме и, даже зная, что когда ты здесь, ты все равно не рядом – твои мысли ведут тебя далеко, я могла знать, что ты хотя бы жив.
А как я могла бы это знать, если бы мне пришлось уйти от твоего гнева или удивления, которым ты бы сопроводил наверняка мою глупую попытку?
А мне бы пришлось. Хуже признания – отказ.
К тому же, я даже не знаю, какая пытка хуже неразделенного чувства, разве что – принятие этого чувства? Даже если допустить мысль, что ты был бы моим, мне было бы хуже в сто раз – ведь тогда мне точно не выбраться из плена твоих мыслей, слов и действий. Так я утешаю себя тем, что все пройдет, когда я оставлю работу, но, если это не так?
***
Год начинается паршиво. Паршиво даже для последних лет. Внезапно звучат совсем уж громкие имена и звучат они не в хвальбе. Кажется, толпа и народ, за которые вы…мы (я же помогаю тебе!) боремся, начинает гневаться на вчерашних любимцев.
Начинаются какие-то странные гонения на тех, кто казался незыблемым и неприкосновенным. Я смотрю на твое лицо внимательнее и вижу спокойствие, которое пугает меня до дрожи в коленях.
Не бывает у людей такого спокойствия.
Затишье – гонения, снова затишье и снова – клеймят. У меня ощущение, что вся Франция обратилась в страшные качели, которые толкает взад-вперед какая-то неведомая сила, что издевательски хохочет над каждым потрясением.
Народ сложно удивить.
Смерть уже не кажется страшной. Собственная смерть даже веселит улицы. Для всех обычны стали шутки, покрывающие проулки:
-Эй, Жан, когда ты умрешь?
-Ну, знаешь, Пьер, завтра моя жена готовит пирог, значит – к пятнице!
Или еще:
-Лукер, скажи-ка, зачем ты хочешь занять монет?
-Да что б успеть, пока ты жив.
-А если ты первым умрешь, Лукер? У кого мне спросить мой долг?
-А ты займи у меня!
Вчера же видела карикатуру – палач казнит сам себя на гильотине. Ужасная картинка, дрянная – порвала и выбросила. Но куда же выбросить это из памяти?
А на улицах:
-Есть вещь страшнее гильотины – раздать долги!
-Или дать в долг! Не вернут же!
-А каково отмывать нож? Вот уж точно – хуже нет!
Смерть не кажется людям страшной. Если бы казнили меня – я бы даже восприняла это избавлением, но кто тронет Тень, у которой нет собственных идей, мыслей и борьбы? Я боюсь за тебя, за твою смерть и за твою жизнь.
Я вижу, в каком бесславии уходят любимцы народа!
***
И когда приходит июль, я замечаю, что ты не спишь совсем. Я вижу круги под глазами и следы бессонницы. Ты не таишься от меня, не считая вообще важным это занятие.
Я пытаюсь с тобой заговорить, но у меня не выходит – ты становишься мраморной стеной, ты весь из камня. И только глаза выдают что-то, что я не видела прежде. Такая печаль и тень…предвестная тень.
Ты чувствуешь то, что чувствую и я. Ты оглядываешься так, как оглядываюсь я – тебе кажется, как кажется и мне, что кто-то еще ходит по дому, что скрип половиц – это не ветер, а призрак, видение, гость…
Сон оставляет тебя. Мысли тревожат и дразнят. Мысли кипят и не дают тебе покоя, но я не знаю, как утешить то, что сама в себе не могу заткнуть и успокоить. Я была бы рада, но все мои усилия разбиваются о пустоту.
Я не собираю причесок, на моем платье немного разошелся рукавный шов, но у меня нет сил зашить его. Пальцы не слушаются.
А в твоих речах все больше опечаток и клякс. Ты путаешься в собственных указаниях, говоришь, что речь нужна к вечеру, но приходишь за нею в обед, извиняешься, но тут же спрашиваешь о чем-то отстраненном.
И я не могу тебе помочь. Я пытаюсь казаться беспечной, но не могу.
Однажды ты спрашиваешь вдруг:
-У тебя есть на меня обиды?
Я качаю головой и отвечаю чистую правду:
-Нет, ни одной.
Это правда. Он не виноват, что я его люблю. Он не виноват в то, что даже не видит этого и не догадывается. Это мои проблемы и только.
-Я не знаю…- тебе страшно идет смущение! – всегда ли я аккуратно и исправно платил тебе? Сколько должен?
Неисправно, конечно. Но мне ничего не надо, кроме пищи и крыши над головой. Я не хочу ничего.
-Исправно, - лгу и хочу верить в то, что он не разбирается во лжи, - нет никакого долга.
-Если… - я знаю эту твою манеру тоже, когда ты прячешь слова за неловкостью, - если тебе понадобятся деньги, там, в шкатулке – возьми сколько нужно.
-Прошу прощения? – страх сжимает горло, мне снова кажется, что это Сена обвивает меня холодной водой.
-Если тебе понадобятся деньги, возьми в шкатулке столько, сколько потребуется, - ты справляешься с неловкостью, берешь себя в руки, становишься прежним, если не считать горящего странным огоньком взгляда, - и вообще, бери все, что захочешь в этом доме!
Ты выходишь. Торопливо выходишь, опасаясь, очевидно, что я брошусь спрашивать про то, что я могу взять…
Как ты все-таки бываешь слеп! Может, ты и видишь на много шагов вперед, но ты не видишь по сторонам! Единственное, что мне нужно в этом доме, что я хотела бы взять с собою, если придется уходить, это ты!
Но вот только ты не вещь. И уж тем более, не моя вещь.
***
В тот день, проклятый июльский день ты выходишь в странном лихорадочном возбуждении. Но ты не отдаешь мне речи и бумаг, что в твоих руках, поясняешь:
-Сегодня не нужно!
Уходишь прочь, а я вдруг очень сильно хочу, чтобы ты остался и, даже, кажется, не удерживаюсь от вскрика, когда закрывается за твоей спиной скрипучая старая дверь.
У меня все валится из рук. Меня лихорадит, как в горячке. Меня мутит, но я упорно пытаюсь приготовить обед, хотя даже смотреть на еду в этот день почему-то не могу.
И всем сердцем своим я проклинаю июль, и мне холодно от воды, которая плещет где-то в глубине моей души, это Сена… Сена подбирается ко мне все ближе и ближе, боясь, что я от нее сбегу.
Ты не приходишь к обеду, но я жду. Терпеливая, жалкая тень.
Ты не приходишь к вечеру. Сена уже плещет где-то в горле, мне хочется плакать, но я даже плакать уже не могу – так больно глазам от подступающей темноты.
Ночь. И снова тишина. И снова ничего. Я ненавижу каждого, кто проходит по улице, проклинаю каждого, кто громко говорит и смеется. Проклинаю про себя, потому что губы пересохли и онемели.
Утро… стук в дверь, приносят безликую серую газету, которую обычно читал ты, а я потом перечитывала, пролистывала ее. Я беру газету двумя пальцами – почему-то бешено стучит сердце. Раз-два, раз-два, раз-два…
Быстрый-быстрый, мелкий, дробный стук.
Раз-два, раз-два.
Еще до того, как коснется мой взгляд первой полосы, я уже знаю, что прочту.
Раз-два-раз-два-раз-два.
Сена бурлит в желудке. Меня тошнит от страха и от того, что весь прошлый день я не ела. Но мне все равно – на первой полосе я читаю про обвинение тебя в измене Франции и твой арест. И с каждой буквой все плотнее черная вода у моего горла.
