Исповедь перед Концом Света. 1984. Смерть Андропова. Новый для меня Ленин. Переезд. Древняя Охта.

1984

Смерть Андропова

6 февраля 1984 года умер Юрий Андропов. Его сменил как руководитель партии и государства (фактически) Константин Черненко.

Я видел по ТВ как происходило публичное прощание с Андроповым, как лидеры крупнейших и самых могущественных держав мира почти на цыпочках проходили мимо его гроба и с каким почтением они пожимали руку Черненко…

И в то же время, я видел, в каком состоянии находится сам Черненко, видел его страшную одышку, и с каким огромным трудом он выстаивал на этом необходимом ритуальном траурном мероприятии международного значения…

Я видел признанное всеми могущество моей страны, могущество СССР, и в то же время — это был какой-то тупик. Страна задыхалась. Задыхалась на всех своих этажах…

И я задыхался в ней и вместе с ней…


Новый для меня Ленин

Я уже не был тогда антисоветчиком. Я хорошо помню, как купил в Доме книги за совсем небольшие деньги роскошное партийное издание биографии Ленина в твёрдом тёмно-красном переплёте и с золотым тиснением. Стал перечитывать и переосмысливать когда-то так хорошо знакомое и близкое, а потом отвергнутое (учитывая, конечно, весь официоз данного издания). Но во мне уже начало формироваться мировоззрение космизма, где в Мировую Традицию органически встраивалось всё, и где все идеи были закономерными фазами диалектического развития Одной Идеи...

Помню, как был у Стаса, как достал и показал ему эту книгу…

Говорю:

«Не удивляйся!..»

Но он не удивился. С интересом рассматривал многочисленные фотографии Ленина и сказал о нём что-то не только положительное, но и оригинальное, в том плане, что в нём можно увидеть не только политического, но и духовного, и даже религиозного лидера…

Наша мысль развивалась, по большому счёту, в одном направлении. И это можно было бы отнести ко всему нашему «духовному подполью». И если бы эта мысль была продумана достаточно хорошо!..

Но если мысль немногих с огромными усилиями карабкалась вверх по склону к невидимой, скрытой облаками и тучами вершине — то мысль широких масс уже была почти готова освободиться от проржавевших тормозов и покатиться в пропасть...


Последний год на улице Халтурина

Это был мой последний год, и последний год нашей семьи, в нашей старой квартире на улице Халтурина (Миллионной).

Отцу, как ветерану и инвалиду войны, и заслуженному труженику, уже давным-давно всё обещали новую квартиру. Со всеми нормальными полагающимися удобствами, которых у нас не было. И дали, наконец, только тогда, когда наш дом должен был отойти к Институту культуры.

Мы все надеялись получить квартиру в старом центре города, из которого никому не хотелось уезжать. Но не получилось. Получили новое жильё, в конце концов, в новом районе, в новостройках, на Ржевке-Пороховых, на проспекте Ударников. Где наше семейство, уже в обновившемся составе, и проживает ныне. С 2000 года — без отца. А с 2015 — и без матери…


Переезд на Ржевку

Наш переезд происходил где-то в августе...

Я не принимал тогда никакого активного участия в этом переезде. Это был для меня перелом, и это был для меня настоящий, подлинно почти медицинский шок…

Я мог бы в этой ситуации отделиться от родителей — и получить отдельное достаточное хорошее жильё, на которое я имел законное право, и о чём я давно втайне мечтал ещё с детства. Но мною, после всех моих передряг, уже было понято, что РОДИТЕЛИ — это СВЯТОЕ, какими бы они ни были. И оставить одних моих уже старых родителей, разрушить нашу семью, я уже не мог…

И я предоставил всё это дело Божьему Промыслу и инициативе родителей…

Хотя почти ничего хорошего я от этого переезда не ожидал...

Я страшно, неимоверно тяжело переживал наш переезд. Почти патологически. Я только-только стал понимать, что такое значит: РОДНОЙ ДОМ. Как бесконечно много это значит! Что это величина — равная Космосу! И желание родителей поскорее оставить его я невольно воспринимал, как предательство ими нашего Родного Дома. Я только сейчас, в эти последние его дни, стал понимать и чувствовать, насколько он мне дорог, мой живой и мой родной дом...


Последние цветы

Помню, что больнее всего мне было оставлять умирать без воды в нашей брошенной квартире цветы, которые я сам в тот год посадил, как когда-то дед, в старых, деревянных, едва живых дедовских ящиках, за окном кухни, и за правым окном моей комнаты. А в кадке за окном большой комнаты вырос, за несколько лет до того, каким-то чудом, куст чёрной смородины, и каждое лето давал горсть ягод...

Беспомощность и обречённость моих цветов разрывала мне сердце! Хотя ведь и так им оставалось жить до осени каких-нибудь два месяца. Но, тем не менее, бросить их умирать раньше срока, мне казалось предательством и убийством с моей стороны...

Это был страшный переезд!.. Я чувствовал, что огромный оторванный и кровоточащий кусок моего сердца останется здесь навсегда...

Я был в почти невменяемом состоянии...

Я не мог, органически не мог участвовать в этом переезде! Это было для меня каким-то убийством и самоубийством. И предательством, и подлостью. Я просто уходил из дома и бродил по городу в каком-то тяжелейшем помрачении сознания. И это при желании можно вполне интерпретировать как проявление психической болезни.  А помогал родителям таскать вещи и мебель, в том числе, и все мои книги и рукописи, и абсолютно без всякого удивления и без всяких ко мне претензий, Слава Богу, мой двоюродный брат Коля, благослови его Господь!..


В пустой квартире

Родители и Коля со всеми вещами уехали на машине…

А я вернулся в совершенно опустевший дом…

И я ещё две недели жил в этой брошенной квартире, где из всей мебели остался только старый, грязный диван, на котором я и спал…

Я на всю жизнь запомнил эти две недели…

Я не видел будущего. Но огромнейшее значение для меня стало иметь прошлое. И я чувствовал, что путь в будущее — возможен только через осознание прошлого. И я пытался это прошлое осознать и понять, сколько ещё была возможность. Мой умирающий дом продолжал открывать мне свои тайны, которые можно было понять только сердцем…

Эта наша пустая квартира была тогда вся наполнена Солнцем…

…

Наконец, приехала мать, устроила мне истерику со слезами…

Пришлось, наконец, навсегда оставить нашу старую, добрую, родную квартиру. И переехать в новую квартиру на Ржевку...

Последнее, что я ещё мог сделать, это — полить, сколько было можно, цветы…


Конфликт с матерью

Мне сразу не понравилась наша новая 3-комнатная квартира, она была какая-то не живая, и была каким-то штампом, стандартом. Если бы я участвовал в её выборе — я бы её не выбрал точно. Совершенно не понравился и сам район этих новостроек, этих огромных, безликих, блочных домов. Но больше всего меня привело в ужас то, что мать мой шкаф с книгами поставила в общей большой комнате, а в моей маленькой комнате — поставила шкаф с одеждой…

У нас с матерью произошёл из-за этого скандал (тихий с моей стороны, но не с её). Она совершенно не хотела возвращать мне книги. И я не знал, что делать…

Я помню свой первый ночлег в новой квартире. Это было страшно! Я не мог выносить эти низкие потолки — они нестерпимо давили на меня! Я задыхался! Помню, я стонал и совершенно не мог спать…

И всё было бесконечно, бесконечно не живым и чужим!..

И я почувствовал — что не смогу здесь жить!..

И не смогу жить с родителями. Особенно с матерью…

…

Я предложил родителям разменяться и разъехаться…

Мать была почти согласна. Но отец решительно воспротивился…

И именно отец помог решить этот конфликт. Он твёрдо сказал мне наедине, что книги мои, и что они должны находиться  у меня. Потом он поговорил с матерью — и мы сообща осуществили перестановку. Мои книги оказались у меня…

Формально конфликт был разрешён. Но по существу — он только ушёл вглубь…

И это был гораздо больше, чем просто внутрисемейный конфликт…


Охтинский лесопарк

Что ещё примирило меня с этими новыми местами на Охте?…

Буквально в десяти минутах ходьбы от нашего дома оказался Охтинский лесопарк. Конечно, я его тут же стал исследовать…

Перед лесопарком тогда ещё были остатки приусадебных яблоневых садов — и я набрал там немалое количество вполне съедобных и вкусных яблок, угостил ими родителей, и что-то там из них ещё и сварили…

Стояли жаркие, солнечные дни августа — и я ходил по лесопарку босиком и почти в одних трусах. Прошёл очень далеко — и дошёл до картофельного поля. Какое было наслаждение ходить по этой серой горячей земле, превращённой в тонкую, нежную пыль!..

А на обратном пути можно было попить из колонки — их ещё не ликвидировали — и помыться, хоть целиком…

Раз или два я так и возвращался домой прямо босиком, как на даче. И это как-то закрепило мою связь и с этим новым домом, и с этой новой землёй…

Уже гораздо позже я узнал, что именно этот район Охты и Охтинского мыса и является, по сути, самым древним районом нашего города: здесь стояли Ниеншанц, Ландскрона и другие крепости и поселения, самые древние — аж во времена неолита, и вместе с ними — нашему городу не меньше 7000 лет!..

Но эта борьба за уникальнейший Охтинский мыс против башни Газпрома была ещё далеко впереди...