Услышала знакомый запах, и вот уже соленая вода прорывает все плотины здравого смысла.
В любом городе утро может стать открытием, а если оно происходит еще и в общественном транспорте, можете вообразить себя почти Колумбом. Автобус, трамвай, троллейбус становятся пересечением миров. Пикантная дамочка в небрежно запахнутой шубе, неповоротливые школьники во всевозможных пуховиках и криво надетых шапках, старшеклассники, прячущие обмерзшие носы и уши в питоньи кольца шарфа. Иначе нельзя же. Стыдно носить шапку и пуховик, который спускается до колен. Женщины неопределимого возраста уже во всех видах верхней одежды. Вполне возможно увидеть уверенных и самодостаточных парней в легком пальто и девушек как с обложки журнала. А ведь они всего-то следят за собой.
Какое-то время назад я ехала так. Длинный желтый автобус проводил моим слезам экскурсию по городу. Исторический центр, пара больших улиц, ТК, ТЦ, старые домики, новые домики, большие дома, несколько парков и аллей. Я была ему благодарна, так как слезы, как очень дальние назойливые родственники, в лучших традициях приехали толпой, надолго и со всеми новостями. Уйти от них не было никакой возможности, но автобус увозил их от меня. Шатаясь и дребезжа, он заставлял их падать на шарф, пальто, пол, оставляя мои щеки лишь солеными. И слезы были уже не мои. Любезно предоставив мне угол, автобус отгородил меня от мира. А мир тоже плакал. Точно не ради поддержки. Он ненавидел нас. Людей. Обрушивая на город тугой ледяной ливень, небо кричало прозрачной кровью, которая, летя к земле, становилась серой, грязной и ядовитой. Как туберкулез. Только очень медленный.
Никто не поднял голову. Зонт. Козырек здания. Помещение. И снова все равно. Знак «равнО», рОвно, «Мы живем в умирающее время, а в этом городе все еще клокочет жизнь». Кровью неба клокочет. Несколько раз в год. Чаще нет смысла. Все равно. Все.
В голове тихо, чужой, не мой голос выводит мелодию, заслушиваемую уже несколько лет. Губы шепчут слова, тоже не мои. Песни прекрасные люди пишут. Я только благодарный слушатель. Почему так не умею?..
Мы лежим на облаках,
А внизу бежит река,
Нам вернули наши пули все сполна*
Пули были свинцовые. Не так благородно и красиво, как серебро, и не так грубо и просто как чугун. Только боль такая же. Проникающая непонятно куда и от этого устрашающая.
Автобус доехал. До пограничной точки нового потока слез. Там его дом. Небольшой, всего пять этажей. Я переехала пятый раз. За два года. Как только больше не могла, но терпела, не желая решать проблему, а копя ее, я переезжала. Так случалось. Деньги, люди, болезни – все приходило мне на помощь, и я бежала. И выйдя на балкон недавно, поняла, что смотрю прямо на этот дом. С другого конца города. Сколько пыталась забыть. И получилось же. Я явственно услышала смех, только не поняла сверху или снизу. Плюс или минус смеется надо мной? Хотя, должно быть они в унисон загибаются от хохота.
Ответа не было с 16 марта. Сегодня 3 апреля. Первые дня четыре рука постоянно тянулась за телефоном, а пальцы в ожидании выбивали барабанную дробь. Потом было достаточно одного-двух раз в день. Потом забыла. Спустя недели две, вспомнив, испытала боль. Упрямство запретило написать снова. «Я и так разрешало тебе писать первой года полтора. Вышло что-то хорошее? Он даже имя твое забыл». Только ничего не было. Обидно даже. За почти два года. Хотя в школе время летит быстро. Экзамены ускорили процесс.
Какое-то время назад мне стало интересно узнать о себе все. Я просила людей что-то рассказать, подслушивала, провоцировала, вспоминала, придумывала планы выведения на чистую воду. Мне адски не хватало любви. Каждый раз, так или иначе заставляя кого-нибудь в ходе разговора говорить мне комплименты, я испытывала тепло, разливающееся по телу. Почти до колики в кончиках пальцев. Физическая потребность согреться не удовлетворялась душем, одеялом, и я использовала все возможные способы испытать тепло. Утешение самолюбия входило в привычку, даже в зависимость. Часто я так или иначе возвращалась к своим заслугам, вынуждая людей выражать мне восхищение. Только по ночам, сжавшись в комок, я разрешала себе думать, что это не любовь. Позволяла осознавать ее отсутствие во мне и ко мне.
Я считала людей недалекими, бесчувственными, ограниченными, стыдными, с болью осознавая, что принадлежу к ним. Двуличность стала большой частью меня. Если не основной. Все истории, прочитанные в детстве о героях и просто настоящих людях, были брошены в топку и убраны в самую глубь памяти. Потом сомнению подверглось само понимание человека. Кусок мяса, способный на все и управляемый собственным мозгом. И я такая же. Это не оскорбление человека, как вида далеко не совершенного. Это видение себя самой как ни на что не способное и скорее всего бессмысленное.
Усталость от вечного сопереживания, волнения за других, боязни не подойти придавила меня максимально. Я стала открывать изнанку. Точнее, она вылезала сама из-под хорошего пресса, весом в шесть лет. Позволила себе думать все и обо всех. Усталость сильна настолько, что трудно даже вспоминать и потом испытывать стыд. И мне все равно. Как и всем. Обобщение. Возможно, неправильное. Согласна. Но усталость сильна и от слов «возможно», «скорее всего», «плохо», «хорошо», «никто», «все», «никогда».
Слезы давно отошли на второй план и позволяли голове не думать о внешнем, смазывая картинку мира максимально. Я почувствовала голодную боль в желудке. Это действовало наравне с ударом тока. Хотя я никогда не чувствовала это, но в моем понимании эффект был тот же. Разогнуться не получилось. И руки стали ведьмить. Я сразу стала приверженцем всех религий мира, моля только, чтобы боль закончилась. Кто-то наверху меня услышал. Несколько минут, и руки можно было вернуть в привычное болтающееся положение. Им не понравилось. Пришлось приструнить. На ладонях появились полумесяцы. Красиво, поэтично. А под ними пульсировала побеспокоенная кровь, и кожа примеряла на себя радугу. А я поняла, что ни во что не верю. Ни в кого. Это важнее.
***
Она смотрела на свои ладони, не понимая, почему они дальше не выполняют наказание.
– Девушка… девушка, я держу, – слова слышались очень далеко. Она подняла голову чуть выше и заметила мужчину лет тридцати. Он сидел рядом и держал ее за запястья.
– Вы сейчас до крови надавите. Не стоит. Руки грязные, вы прививку от столбняка давно делали?
Она глазами дотянулась до его подбородка. Слова все еще слышались в тумане. «Зачем он говорит? Какой столбняк?», - металось в ее голове. Нужно было что-то отвечать.
– Да, давно, года три назад может, или еще пару месяцев… Медсестра неуклюжая, синяк потом был. А вы...
Она пыталась придумать вопрос, но напряжения было достаточно, и ее хватило только на непонятное:
– Вы здесь живете?
Мужчина усмехнулся.
– Только днем. Это мое съемное жилище. Кондуктор идет, видите? Хозяйка моя, плачу я ей аккуратно, раз в месяц. Мелочью желательно. Мои кресла здесь, смотрите: пятый ряд, крайние слева.
Она обернулась и, оглядевшись, захотела встать.
– Я тогда должна уйти, не знала, что это ваше. Я сумку сейчас уберу. Там пыльно было немного, но вы не переживайте, сумка все вытерла.
Она, было, подалась вперед, чтобы встать, но мужчина держал крепко, и ей пришлось сесть.
– Раз синяк был, надо посидеть. В ногу же? Я вам место мое отдам. Даже соседское можете занять. Хозяина нет, он временно в дачном автобусе обитает. Пока сезон.
Он пальцами аккуратно дошел до ее сжатых кулаков, медленно подсовывая свои под ее пальцы, разжимая стиснутые руки.
– Сколько раз в день вы руки моете?
Девушка повела головой и тряхнула волосами, пытаясь вспомнить.
– Раз семь точно.
¬– Вам нужно сменить мыло. Кожа шелушится, костяшки все красные. И воду сделайте похолоднее. А то скоро ранки появятся.
– Вы врач?
Он улыбнулся.
– Нет, бездомный.
Улыбка стала чуть шире. Он решил, что она вернусь из своих мыслей настолько, что можно выпускать руки. Пропустив ее пальцы через свои, отметил, что напряжение ушло, и они лишь немного дрожат. Он повернул одну руку тыльной стороной и, указывая на мелкие шрамики и трещинки на костяшках, сказал:
– Люблю горячую воду, видимо, кипяток почти, как и вы. И перчатки меня зимой не греют. Купите варежки. Сильно не спасет, но чуть теплее будет.
Девушка подобрала руки, как будто вспомнив, что они часть ее и управление входит в базовый набор функций. Потерла ладони и спрятала их в шарф. Он был единственным ярким пятном в ней, не считая краснеющих глаз.
– Подходят, – улыбнулась, – спасибо.
Она оглядела себя, потом сидение рядом. Видимо масштаб беды был невелик. Повернувшись к мужчине, она продолжила:
– Шарф краснеет за меня. Я не умею. Хотя хочу. Это красиво, когда у детей особенно. Мне не стыдно, не думайте. Приятно очень. Только вот я место ваше заняла… – пошарив в кармане, она достала из него мелочь. – Это за место. Не вам. Кондуктору отдайте, она не должна страдать от вашей вежливости.
Мужчина пересыпал монетки в свою ладонь.
– Я добавлю, я ведь чужое занял.
Девушка рассмеялась:
– Вот видите. У нее сегодня хороший день. Даже если он таким не был, мы поправили дело. Хотя всего-то сделали необходимое.
Повернувшись, взяла сумку и поставила ее на колени. Нужно было надавить несколько раз, чтобы содержимое не просилось на свет Божий. Молния сошлась раза со второго, чуть со скрипом. Девушка почувствовала такой же скрип внутри. Повернулся основной рычаг, пустил кровь по телу. Что-то высокое, касающееся души, пришло в движение. Хотя может, всего-то распрямился восьмой грудной позвонок, поздоровавшись с седьмым.
Она встала. Спуститься со ступенек было трудновато. Ноги затекли сильно, да и восьмисантиметровый каблук устойчивости не добавлял. Девушка покачнулась – автобус следовал закону дорог. Дойдя до дверей, она обернулась.
– Не похожи вы на бездомного. Я знаю, что у вас и не было его никогда. Бесквартирный – да. Не расстраивайтесь, моя сгорела сегодня, – она улыбнулась и пожала плечами, стряхивая с них сутулость. – А дом у вас будет. Вы его себе построите. И собаку заведите. Сенбернара, например. В крайнем случае, научите его приносить тапки и будить, когда курица будет подгорать в духовке. А мыло я сменю. Мне уже порядком надоела моя жизнь с запахом свежего яблока.
Двери открылись, и девушка, качнувшись еще раз, вышла на улицу. Там был сильный ливень, но она даже не поежилась. Выводя ровный пунктир по полосе уходящей вдаль дороги, не обращая внимания на ямы, она шла ровно посередине. Монотонно, не набирая скорости. Только сумка на руке ударялась о ее бок не в такт, опаздывала.
Мужчина видел это все в окно. Пелена дождя стала размывать картинку, но контуры еще были видны. Он не услышал шума, двери уже закрылись. Кондуктор стал обслуживать новых пассажиров. Все как обычно. Мужчина сунул руку в карман и нащупал тонкую пленку прозрачного окошечка на письме. Там лежала повестка в суд. Его сестра забирала у него квартиру и грозилась рассказать о его позорном увольнении их матери. Рядом был еще конверт. Простенький, с адресом, написанным дрожащими руками. Бывшая теща писала, что оставляет ему дом в пригороде и разрешает пользовать как угодно, только при условии, что
