Апельсиновые гнезда

Комната метров 15. Две кровати, необходимая мебель. Даже пара полок украшала стены. Они были временем. Одна – вот только прошедшим, но давно забытым. Другая – чем-то средним, что могло говорить об удобстве и практичности и последних десяти годах, что проживало общество. Две решетки с крючками держали металлическую пластину снизу и еще одну сверху. На них чего только не было: книги, лекарства, контейнер, пара листов бумаги, склеенная из картона ромашка. В одном из углов ярким пятном выделялся пакетик от болезни. «Снимает симптомы, устраняет головную боль, повышает иммунитет», – гордо значилось на нем. А внутри простой аспирин на пару с парацетомолом умирали со смеху. Какое-то время чай в пакетиках тоже имел там жилье. Недолго правда – слишком неудобно постоянно ходить из кухни, где пьешь чай, в комнату, где он лежит. И вот уже все жители полки переживали первые проводы в своей жизни.
Другая полка была оформлена. Стиль не наблюдался, концепция не находилась. Заноз не было, крючков и гвоздей тоже, но цепляло. Можно было, каждый раз смотря на нее, придумывать новую историю. На каждой стороне было по три полки. Они стеклянными ступеньками сбегали вниз. Или вверх. Но уже не сбегали, а карабкались. Стенки и задник были сделаны из спрессованных опилок, не покрытых ничем. Непонятно. Хорошо. Представьте вертикальный прямоугольник, почти квадрат. Поделите его по вертикали пополам, потом поровну, но уже дважды, по горизонтали. Почти поле для крестиков и ноликов. Но скромнее.
Содержимое. До двух нижних полок можно было дотянуться, не вставая с кровати, поэтому на них было все, что помещалось. Паста, зубная щетка, пара бутылок – крышки от них валялись тут же – книжка, пакет, чехлы от мелочей, несколько зубочисток. «Бардак», – скажете вы. Вам возразят: «Гармония нужного».
Остальные четыре полки были хороши. Там точно был смысл, он прятался, но существовал. Стекло позволяло видеть все. Часто снизу. Левая часть была благородно нелепа. Большинство вещей имели тот привкус значимости, когда при взгляде на них, у смотрящего перед глазами проплывали картинки красивых пар в танце, богатой мебели и прочих деталей интерьера вольной жизни богачей 19 века, или возникала мгновенная вспышка воспоминания уже из этой жизни, тоже богатой, но никогда не зримой многими вживую. Но их короткие истории и процесс создания были слишком доступными и обыденными. Все благородство резко стиралось грубой, почти сухой тряпкой, оставляя после себя мутные разводы, сквозь которые уже никогда не разглядеть истинную судьбу вещей.
Одну полку занимали бутылка зеленого стекла, когда-то полная портвейна довольно студенческого качества, но быстро опустевшая, и два граненных стакана, сменивших место жительства, а именно школьную столовую, где они были проститутками, весьма востребованными, к слову, на 15 метров полной свободы и заслуженной пенсии. По соседству располагались две маски: карнавальная, красивая, но купленная, возможно, в дешевом магазине и вторая, страшная, для детского утренника, купленная в точно дешевом магазине. Их дуэт дополняли высушенные грейпфруты. Возможно, из-за близкого соседства со стаканами они не хотели стоять и лежали. Если смотреть снизу, можно было посчитать, сколько долек они успели нарастить за недолгую жизнь в пару месяцев. На другой полке стоял подсвечник, сделанный из пластмассовой баночки, обклеенной бисером. Там же были статуэтка ребенка-ангела или ангела-ребенка – этикетка не давала точной информации – карманный томик с афоризмами и фото без рамки, просто кусочек чуть плотной бумаги. Плюшевая собака, названная Классиком из-за неосведомленности ребенка-хозяина в английском языке (классическим был всего лишь материал игрушки), и банка «Полисорба» занимали третью полку. Последняя, четвертая, так и не определилась чем и для чего она существует.
Была в этой комнате гнетущая власть цифры два. Два стола, две кровати, две лампы, два стула, две полки, два полотенца, даже пятилитровых бутылок под столом было две. Если одинаковых вещей было несколько, их количество делилось на два. Только пакеты не поддавались системе. Попытки посчитать их были. Но успех, да что там, итог остались неприближающимися точками далеко в мысленном счете.
Кровать, стоящая в углу не давала никакой информации о владельце. Половина комода, занимаемого хозяйкой кровати, говорила о минимализме. Хотя, если заглянуть в косметичку и шкатулку, пересчитать количество девчачьих вещей, можно сказать почти о полном равнодушии.
Девушка лежала на кровати. За несколько месяцев изголовье так и не было найдено. Теоретически оно существовало, но кровать была тяжелая, и передвигать ее, следуя примете «спать нужно ногами к двери», было слишком сложно. Кроме того несколько пружин сильно выпирали. Такие «горошины» сложно вынести и нищему, привыкшему спать на булыжниках. Поэтому практически все положения на грани «можно уснуть» и «удобно» были испробованы.
Ей нравилось спать лицом к стене. А частые боли приучили ее терпеть. Когда лежишь клубком у стены, они становится меньше. Кроме того, все было под рукой и на расстоянии вытянутой руки. Вода, вторая подушка, телефон с несколькими аудиозаписями. Хоровое пение. Молитвы «Царице моя, преблагая» и «Царю небесный». Они почему-то успокаивали. Вера была не причем. Она не помнила, когда все это из части жизни стало воспоминанием. В Бога она верила, но, как и большинство, тогда, когда уже ничего не помогало. Попытки мамы вернуть то время натыкались на глухую стену. Эти мелодии были последним, к чему можно прибегнуть, чтобы уснуть. Она не боялась ночи, не боялась темноты. Только неизвестности и ухудшения. И еще того, что была совсем одна. Поэтому телефон должен быть всегда под рукой. Не звонить кому-то, нет. Музыка.
Прожитых лет было немного, но помнила она только последние шесть. Помнила очень хорошо. Все воспоминания не длились больше секунды, сразу на место одного приходило следующее, переключение было мгновенным. Стройного ряда не было никогда, приходилось цепляться, чтобы не запутаться.
За все это время она научилась скрывать, завидовать, находить дела, чтобы убить время, и совершенно ничего не понимать в жизни. Любая случайность, услышанная фраза, неважное дело возводились в ранг «события», по окончании которого, ему срочно искалась замена. Если такового не происходило, начинались скука и жалость к себе. И это не имело горизонта.
Вставать каждое утро было тяжелее и тяжелее. Не из-за недосыпа, она решительно не знала, что делать с собой весь день. Последнее время стиралась граница между сном и пробуждением. Первые несколько минут она отчаянно пыталась понять, где находится. Как только это происходило, наступала апатия.
Последние недели две можно было осознавать действительность чуть дольше, а может, вообще не вставать с постели до вечера. Однако больше, чем на три часа ее не хватило. Было уже за полдень. Первое механическое движение – открыть окно. За несколько секунд она успела оглядеть все содержимое окна. Это было уже третье жилье, а общая картина не менялась. Так получилось, что каждый переезд был осенью, достаточно глубокой, чтобы радовать ее всеми оттенками благородного английского «грея».
Город был сер. Он заполнял собой почти все пространство. Несколько сантиметров до горизонта было занято холмами, но они тоже явственно серели, местами были бурыми, а ночами становились сплошной черной дырой.
Несколько дней назад, она впервые увидела плачущие окна. После изучения себя в коридорном зеркале было закономерным идти скучать в комнату, но привычка смотреть во все окна, зеркала, витрины, проходя мимо них, сделали путь чуть длиннее. За стеклом была стройка. Дом был готов и гол, а потому сер. За последний месяц из видимых изменений можно было назвать только окна. Сейчас под каждым из них были мокрые подтеки. Они почему-то очень поразили ее. Интересно было сквозь вязкую апатию и страх чувствовать новую, нет, старую, но забытую и чистую эмоцию, родившуюся не потому, что надо, а потому, что что-то задело. Она вспомнила, что давно не плакала. Сразу же захотелось попробовать. Но не получилось. Слез не было.
Думая о плачущих окнах, она пошла ко второму окну. Ей нравилось стоять именно около балконного. Там был большой подоконник, а под ним старая батарея. Девушка прижалась ногами к ней и, опуская локти, чтобы подпереть голову, чувствовала, как кипяток в железе обжигает ей кожу. Каждый раз это было соревнование с самой собой. «Сколько я вытерплю?». Как только хотелось отдернуть, она ждала еще секунду, и кожа, привыкнув, наслаждалась жаром. То же самое было и в душе. Пустив почти кипяток, она рисовала узоры лейкой, покрывая каждый остывающий кусочек кожи новой порцией тепла и пара.
Сколько раз на дню могут приходить мысли о бытии? Она не считала, но пальцы точно закончились. Возможно, какой-то гормон бил сейчас в голову, а жар от батареи заставлял виски пульсировать. Воспоминания  о вечерах и ночах отпечатывались в памяти надолго. Одно из самых ярких – бесконечность ветвей. Она любила смотреть на голову фонаря, ярким кругом бьющую в глаза. Это нужно было делать обязательно сквозь деревья. Тогда ветки сплетались в одну бесконечность, воронкой исчезающую в желто-оранжевом свете. Если был дождь или туман, границы ветвей были видны сильнее, по краям и ближе к центру, а потом сливались в одно пятно. И бесконечность становилась апельсиновым гнездом.
Она ходила по улицам и считала бесконечности. «Раз – апельсин, два –апельсин, – рука быстро мерзла, и приходилось менять ее на подружку в кармане. – Три – апельсин, четыре… девять…тринадцать».

***
Она открыла дверцы шкафа. Старый, советский и качающийся он сильно скрипел, но выправка военного была сохранена. На боковой стенке у него было два развода, напоминающие крылья. «Крылья ангела…», – подумала она. – «Хотя почему ангела? Они желтые, почти цвета меда… Скорее пчелы, только еще двух не хватает». Одну из дверей приходилось придерживать, ибо она вечно норовила закрыться. Но каждый раз, открывая шкаф, девушка раза три-четыре пыталась заставить ее стоять ровно. Она знала, что ничего не выйдет, но не могла не попробовать снова. Один из немногих протестов, которые она проявляла. И то для баланса, жизненного баланса, такого же шаткого, как и старый шкаф.
Вещи полетели на кровать. Хотелось красиво, как в фильмах, сгрести все вешалки вместе и выдернуть из шкафа сразу. Перекладина была против. Крючки крепко на ней сидели и не сдернулись. Некоторые вещи упали на беспорядочные сумки и пакеты на дне шкафа. Пришлось поднимать. Сразу дали знать о себе ноги. «У вас колени 40-летней женщины! А вам еще двадцати нет!». С этими словами ей недавно вручили заключение об УЗИ. Еще одна боль к общему списку.
Справившись с коленями и запутавшимся в пакете шарфом, который немедленно был брошен на кровать, но не долетел, она выпрямилась. Старательно выгибая спину, и зная, что ее осанка принадлежит не леди, а только пародия на позы в красивых журналах, стала выбрасывать все из шкафа. Сила была приложена одинаковая, но вещи летали, как им вздумается. Комната стала напоминать погром после жены, заставшей мужа с