Неспешные дни и дни суматошные
Когда все, кроме Бегонии-матери уходят, я частенько возвращаюсь в кровать Мичу, чтобы еще немножко поваляться с закрытыми глазами. Сейчас меня никто не тревожит, и я могу спокойно поразмышлять, точнее, предаться воспоминаниям. Бегония считает, что я сплю, но это вовсе не так. Иногда она вслух рассказывает – и даже поет – о своих радостях и печалях, так что я в курсе всего.
Мичу, как правило, свою кровать не застилает, и она еще хранит тепло его тела, так что я ложусь, свернувшись калачом, среди подушек и одеял – особенно, когда мать открывает окна для проветривания, а надо заметить, она совсем помешана на этом деле, – и с удовольствием наблюдаю за ее хождениями, попутно прислушиваясь к звуку ее шагов и телефонным разговорам, помимо вышеупомянутых бесед с самой собой. Обычно она каждое утро болтает со своей матерью (она же бабушка). Бабушкой ее величают все, кроме Бегонии, а та зовет ее мамой, так что настоящее имя этой дамы мне неизвестно. Так вот, эта самая мама-бабушка приходит к нам в гости в те дни, когда никому не нужно уходить из дома спозаранку, и можно встать попозже, иными словами, по субботам и воскресеньям. Эти дни самые радостные, потому что никто никуда не торопится, да и ребят с постели поднять – та еще задачка.
Отец, напротив, и в эти дни встает все так же первым. Приняв душ и побрившись, он начинает готовить завтрак, а иногда до того, как кто-нибудь появится на кухне, уходит из дома и возвращается через час, а то и позже, с набитыми едой пакетами, и тогда, надо признать свою слабость, я сажусь к нему поближе, потому что из пакетов восхитительно пахнет мороженой рыбой, отчего разом пробуждаются мои мечты.
Паршиво только, что после второго несуетливого дня всё возвращается на круги своя: поспешные завтраки на бегу, задержки Хавьера, понукания отца и увещевания, чтобы сын перестал быть разгильдяем. Постепенно суета стихает, и тут начинается самое худшее: появляется Чон. Эта женщина ураганом врывается в квартиру и переворачивает всё вверх дном якобы для того, чтобы в доме было чисто. Конец тишине и покою. Чон не дает мне житья: стоит чуточку зазеваться, как она тут же меня толкнет – без злого умысла, конечно, я понимаю – но она уже не в первый раз спотыкается о меня и посылает к черту, грозя мне шваброй, с улыбочкой, не вызывающей ни малейшего доверия.
Она приходит раз в несколько дней, точнее, дважды, между несуетливыми днями и суматошными. Нечего и говорить, что с ее приходом мне не до воспоминаний. Первым делом она снимает постельное белье с ребячьих кроватей, тем самым обращая меня в бегство. Я не доверяю Чон ни на шерстинку и, едва завидев ее в коридоре, удираю от греха подальше. Она улыбается и ничего не говорит, но есть улыбки, которые сродни угрозе. Не смею утверждать, что у Чон именно угрожающая улыбка, но в этом деле лучше быть излишне осторожным, нежели чересчур доверчивым.
Сегодня все ушли, а Чон не пришла, что иногда бывает, и дом погрузился в полную тишину, время от времени прерываемую телефонным звонком. Я говорю плохо, и поэтому на звонок отвечает какая-то штуковина, находящаяся в кабинете заправилы. Я думаю, что к узенькой ленточке прикрепили голос Луиса Игнасио, и как только телефон прозвонит три раза, ленточка начинает крутиться, а голос постоянно твердит одно и то же: "Автоответчик семьи..." и разное бла-бла-бла, а потом слышится длинное, бьющее по ушам, "пи-и-и ", после чего позвонивший прикрепляет свой голос с сообщением к той же ленте, типа: "Бегония, – сообщения, бог знает почему, почти всегда предназначены одной из Бегоний – это тот-то и тот-то. Хочу напомнить о заседании родительского комитета... Перезвони насчет подготовки к школьному празднику". Потом слышится щелчок, ленточка со словами перестает крутиться, и в доме снова наступает тишина. Но штуковина вещает только в том случае, если никто не берет трубку, хотя в этом доме трубку снимают постоянно: либо звонят, либо отвечают на звонок.
Не знаю, уместно ли подобное замечание, но по телефону, как я и говорил ранее, пальма первенства принадлежит Бегониям. На первом месте – юная, у которой неизвестно где есть парень и несколько подружек, с которыми она болтает целыми часами, затем – Бегония взрослая, которая тоже не прочь потрещать с приятельницами о своем, о женском. Следом за ними идет Хавьер, который долго не разговаривает, но берет числом звонков. Кстати, у него забавная манера отвечать на звонки. Каждый раз, беря трубку, он спрашивает: “ В чем дело?”
Думаю, потом нужно поставить Уксию, отца, Луиса Игнасио и Мичу, и именно в таком порядке.
Обо мне и речи нет, поскольку, само собой, мне никто не звонит. Я даже не знаю, спрашивает ли кто-нибудь обо мне.
Итак, как я уже говорил, сейчас я в квартире один. Бегония-мать вместе с Луисом Игнасио недавно тоже ушли. Толком не знаю куда и зачем, но, думается мне, это как-то связано с несчастным случаем. Я лениво щурюсь от утреннего солнечного луча, беззастенчиво проникшего в комнату Хавьера и Мичу. Сегодня распогодилось, и снег не валит с чистого, ясного неба. Солнышко выглянуло из-за крыш высоток, стоящих поодаль, за парком. Оно очень яркое, но пока не слишком припекает; именно то, что нужно для неги, и я вполне могу предаться меланхолии и воспоминаниям, бог знает почему ожившим в этом странно устроенном механизме – моей голове.
Солнце уже высоко, и, похоже, Чон сегодня не придет. В это время она обычно, хлопая дверьми, носится по всему дому, словно хочет узнать его получше. Телефон тоже молчит. Кажется, день будет таким же безмятежным, как я. Если бы солнце не поднималось выше и выше, я бы, пожалуй, подумал, что всё вокруг меня замерло. Я так уютно пристроился на кровати Мичу. Мне не страшно. Я чувствую, как время – или память? – щекочет мою переносицу.
