ОКТЯБРЬСКИЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Горше этого трудно себе представить, ибо такое сознание не прекратится, ведь в смерти нет времени. Время есть в жизни к смерти. Но не в самой смерти. Поэтому смерть в сознании не прекратится. Казалось бы, сознание этого должно остановить самоубийц, заставить их отказаться от него, но где там, - они тупы как пробки.

        Четвертый шаг в размышлении Толстого связан с представлением поэзии как внешней явленности мысли, таящейся в глубине. По мысли Толстого поэзия есть словесная поверхность мыслимой глубины. Казалось бы, поэтому всплывание на поверхность должно было бы проявить мысль, лежащую под спудом (грузом) впечатлений, вывести ее из бесформенного состояния. Но у Толстого получается наоборот: поэтическое слово неясно, не точно выражает мысль. Это так, но только если мысль выражает не чувство, но информацию.

        Пятое размышление банально: и бедные, и богатые имеют характерные для себя пороки. Бедность не порок, но бедные бывают злы на богатых и завидуют им. Почему? Потому что те пользуясь чужим трудом, ведут праздный образ жизни. И что? Все? Такое суждение приличествует завзятому моралисту, но не тонкому мыслителю.

        И только десятое размышление, точнее десятый шаг в нем, не так тривиален, как предыдущие пять. Толстой думает о том, что сознание, будучи ограничено в пространстве и во времени, то есть внешне телесно определяясь, остается в себе, в духе, независимым, но в выражении своем, своих произвдениях ограничено, локализовано вышеуказынными пространством и временем.

        На восемнадцатом шаге размышления Толстой утверждает, что конкретный человек есть уже не определенное существо, a изменяющая[ся] форма проявленiя дух. Человек как подставка духа.

        На последнем шаге размышления Толстой вспоминает образ времени у Амиеля в качестве вращающейся сферы и полагает себя одновременно вращающимся с ней, в ней и созерцающей ее вращение со стороны. В этом положении он мнит себя неподвижным двигателем Аристотеля, Богом, созерцающим Самого Себя в качестве предела движения всего живого вокруг себя как Я.

        Через два дня, уже 16 января 1905 г. Толстой дописывает в дневнике относительно времени: «Ночью думалъ о томъ, что такое время. Я представлялъ себе это вращенiемъ сферы (Амiель), но проще представить себе это усиленiемъ зренiя духовнаго. Я вижу себя все яснее и яснее, и если бы я былъ одинъ въ мiре и я бы не состоялъ изъ открывающихся мне существъ, я бы не зналъ движенiя: былъ бы только я, какимъ я вижу себя сейчасъ. Но вместе со мной открываются моему зренiю другiя существа: иныя скорее, иныя медленнее. Эфемериду, при мне рождающуюся и при мне умирающую, я вижу всю въ то время, какъ я только вижу маленькую открывающуюся часть себя, — и дубъ, только 1/10 частью открывающiйся мне. (Все, кажется, даже наверное, чепуха) ».

        Комментарий: здесь Толстой предстает перед читателем своего дневника уже не столько мыслителем, сколько мистиком, визионером. Размышление превращается в созерцание, видение иных миров в его Я благодаря усилению духовного зрения, то есть, мистической интуиции.Несмотря на метафизическую повторимость, мыслимый самоповтор заметно обострение умственного взора Толстого, накопление его духовного опыта.

        Спустя почти месяц, 13 февраля 1905 , Лев Толстой пишет в дневнике: «1) Для того, чтобы ясно понять нереальность пространства (телесности) и времени (движенiя), что и то, и другое есть только ограниченность нашего мышленiя, надо подумать о томъ, что какъ мое тело въ пространстве, такъ и мое движенiе во времени одинаково безконечно малы въ сравненiи съ безконечно великимъ, (кот[ораго] я не могу не допустить), и безконечно велики [въ сравненiи] съ безконечно малымъ, к[отор]ое также необходимо мыслится.

        2) Сейчасъ подумалъ о томъ, какъ умственно ограниченные люди, такъ называемые матерiалисты, впередъ отгораживаютъ себя отъ всякихъ серьезныхъ разсужденiй о свойствахъ человеч[еской] природы и разума (Канта, Платона, Христа) темъ, что все это неопределенная, неясная, взаимно противоречивая «философiя», въ области к[отор]ой они считаютъ всякiя разсужденiя безполезными. Они готовы говорить съ вами о политике, объ естеств[енныхъ] наукахъ, объ эконом[ическихъ] закон[ахъ], но только не о философiи и религiи. Они сразу затыкаютъ въ себе то единственное отверстiе, черезъ к[отор]ое могутъ проникнуть въ человека серьезныя и нужныя ему мысли и знанiя. Они поступаютъ такъ, какъ поступилъ бы человекъ, к[оторо]му необходимо вычислить кубическiя меры, но к[отор]ый впередъ говоритъ, что онъ готовъ слушать васъ, но тольк[о] не говорите ему о математике, п[отому] ч[то] онъ знаетъ, есть математика n’ыхъ измеренiй и есть математическiе парадоксы…

        20) Жизнь наша представляется намъ движенiемъ. Для того же, чтобы б[ыло] движенiе, нужно, чтобы была точка неподвижная, по отношенiю к[отор]ой совершается движенiе. Такая точка есть наше сознанiе своей духовности. То, что намъ представляется движенiемъ, есть снятiе покрововъ съ того духа, который мы сознаемъ въ себе» .

     

        Комментарий: На удивление Толстой начинает сомневаться в том, что человек ограничен в пространстве и во времени, полагая это ограничением мышления Человека, а не природы материальной реальности, в которой существует человек как тело. В результате, акцентируя свое внимание на человеке как на сознании, он полагает, что человек бесконечно мал в бесконечно большом Боге и бесконечно велик в бесконечно малом Боге, ибо в Боге бесконечные: малое и большое совпадают. По Толстому, и в человеке бесконечно большое и бесконечно малое совпадают, но не в его мышлении, а в духе, в Я, но отраженно, прямо наоборот, чем в Боге. Оно и понятно, ибо человек есть отраженное Я Бога, его копия. Так получается у Толстого.

        В двадцатом шаге рассуждения Толстой повторяется, полагая  человеческое Я в духе неподвижным центром, к которому движется мысль, ограниченная временем и пространством, их представлением.



        Одиночество в старости. Старики одиноки, потому что их сверстники находятся уже в ином мире. Дети и внуки дышат духом другой эпохи. Старики чувствуют, что они лишние, никому не нужны. Они обижаются, от злости плачут, но их глаза сухие, не на мокром месте. Они уже не ходят, а медленно передвигаются, шаркая стертыми подошвами. Что их ждет? Ничто. Кто их ждет? Никто. Невольно начинаешь задумываться о смысле жизни, которой уже нет. Разве это жизнь: это нельзя, то нельзя?!  У старости нет будущего. Есть только настоящее. И в настоящем есть только то, что не забыто, что осталось от прошлого, еще не прошло, но вот-вот пройдет навсегда. Теперь понятно, что старикам уже нечего терять. Но раз нечего терять, то можно жить тем, что осталось, - настоящим. Кто живет настоящим, у того нет будущего, но и нет прошлого. Он готов к смерти, ибо она есть только в настоящем. Ты есть, смерти нет. Смерть есть, тебя нет. Что мешает смерти быть и тебе не быть? Я, чувства Я. Нет этого чувства, не чувствуешь себя, отождествляющего с Я, нет и смерти. Смерть есть для ЯТОччнее для того, который принимает себя за Я. Откажись от такого отождествления себя с Я еще при жизни, - не умрешь. Животные, тем более растения и в самом деле не живые вещи, не чувствует смерти. Смерть чувствует только такое существо, которое идентифицирует себя с Я. То есть, смерть является следствием иллюзии. Одиноко не Я, но существо ложно представляющее себя Я. Таким существом является старик, который привык считать себя Я. Глупый, он не понимает, что является следствием, продуктом заблуждения.

 

        Я и не-Я. Я – это не я. Не-я – это я. Я (с малой буквы) есть явление Я. Причем явление в чужеродной среде - среде не идеальной, субъектной, но, напротив, в объектной, материальной, вещной. Не я становится Я, но Я становится я, принимая себя в том виде, который Я получает в материальном теле среди других материальных тел, достигших критического уровня социального развития. Такой кризис может быть преодолен только путем осознания некоторыми телами себя как Я. Я, который относится к себе как я, уже не мыслит себя без него. Оно полностью принимает себя за то я, которое чувствует себя в теле, как «в своей собственной тарелке». Смерть того телесного я, которое является результатом наложения на самопредставление Я представлений иных, его окружающих телесных я как других самопредставлений в других телесных воплощениях, принимается Я за свою собственную. Но это его заблуждение.



        История науки. История науки есть история познания как научной работы (деятельности), история накопления, дополнения, обновления или исправления, а порой и элиминации знания и замены его в случае ложности истинным знанием.



        Классическая и некласссическая, постнеклассическая наука. Есть классическая наука и есть не классическая наука. Как и есть то, что определяется уже не через противопоставление одного другому: классического и не-классического, но помимо него как после классики и не-классики, а не одновременно с ней. Значит, классика и не-классика сосуществуют вместе как центральное и маргинальное, директивное (главное) и не главное, второстепенное, фундаментальное и прикладное, основное и наносное, цельное и фрагментарное, зерно и плевелы, ядро и скорлупа, грунт и мусор, порода и осколки, чистота и грязь. Но что тогда по отношению к классике и не-классике постнеклассика? Смесь. Эклектика.

    В связи с чем эклектика появилась в науке с точки зрения самого познания, в данном случае научного познания? В связи с языком, точнее, невозможностью описания языком науки той реальности, которую она открыла своим любопытством. Классическая наука потому классическая, что она нашла меру в языке (термине) между вещами, которые изучала, и мыслями, которыми изучала. Эта мера была мерой прозрачности языка описания, определения (ограничения) и объяснения механизма (строения и действия, функционирования) мира вещей. Эта наука испытывала (описывала) и лимитировала объект исследования как предмет теории (объяснения). Термины, которыми она его описывала, наглядно представлялись сознанию ученых, то есть, осмысленно понимались и принимались в качестве средств познания, деятельно ведущих к ожидаемым результатам как экземплярам воплощений проектов (идей).

        Но когда ученые вскрыли реальность и открыли за ней новую реальность, уже не соразмерную им, превосходящую их представления, выходящую за границы (пределы) самой представимости для человека, то ученые не смогли найти меру соответствия такой вещи (реальности) своей мысли (теории), чтобы ее испытать на представленность, опытно освоить. Они не смогли в этой новой реальности найти себе место, удобно в ней устроиться для представления, освоения и присвоения в качестве своей реальности.

        В XX в. реальность заслонил язык. Почему? Потому что он стал реальностью. Общество стало глобальным, и появилась необходимость в том, чтобы найти общий язык для всех людей. Стать таким языком претендовал язык науки, потому что, говоря именно на нем, можно было понимать друг друга познающими мир вокруг. Сам язык науки стал предметом рефлексии потому, что прежний язык