Жизнь продолжалась и шла своим чередом.
В стране возникла, росла и ширилась теневая экономика: работали нелегальные мастерские, цеха и даже целые фабрики. Огромные теневые капиталы накапливались в руках преступных сообществ, требовали легализации и могли реально привести к краху социалистической экономики, смене существующего общественного строя. Подспудные экономические процессы проводились с размахом, ускорялись, приобретали угрожающие формы, крайне редко, пожалуй, становясь процессами… уголовными. Уголовные процессы сопровождались соответствующей масштабной шумихой, широко освещались в прессе. Жесточайшая коррупция, казнокрадство и примитивное воровство пронизывали всю пресловутую систему развитого социализма от самых низов и до самых верхов. Низы брали мелочь, что называется – «на жизнь». Их судили. Верхи гребли «по-крупному». Их осуждали: знай наших! Теневые капиталы росли как на дрожжах, порождали, опять же, негативные процессы, подрывающие социалистическую плановую экономику, потихоньку разрушали её. Камнем преткновения стал пресловутый дефицит, искусственно создаваемый торговой мафией. Мафия жирела на дефиците, обирая массового потребителя до нитки. Народ нищал. Безумная гонка вооружений опустошала казну. Трещало и рвалось по швам социалистическое содружество стран Варшавского договора. Надвигались хаос и крах советского тоталитаризма: тихо, благополучно, неотвратимо.
Окружающий мир сужался вокруг Шурки, сжимал, сдавливал ограниченностью возможностей, всё больше и настойчивее заставлял его уходить внутрь себя. Легко реализовавшийся ранее «субъект советской правовой системы», – как стал называть он себя посетив соответствующее заведение, – сталкивался теперь с явно трусливой мстительностью этой самой системы (кто не с нами – тот против нас), редкой её способностью изолировать неугодных, расправляться с несогласными. Попав в негласный «чёрный список» неблагонадёжных, Шурка не мог «реализовываться» дальше на официальном гласном уровне, как музыкант, певец и композитор, как независимая творческая личность. Вердикт системы был окончательный и «необжаловываемый», как выразился один из чиновников от культуры в обкоме партии, очередной раз рассматривавший жалобу друзей-радетелей Шурки по поводу постоянных отказов ему в работе по его основной профессии.
- Какой вы сказали вердикт? – замыслив очередную хохму переспросил шутник и острослов, не имеющий что терять и люто не переносящий тупорылых коммунистических функционеров.
- Необжаловываемый… – едва ли не по слогам выгородил удивлённый клерк.
Чем меньшим был партийный ранг члена «ума, чести и совести нашей эпохи» тем большей была Шуркина неприязнь…
- Покажите, пожалуйста, язык, уважаемый, – суперлюбезно попросил Шурка.
Партийный чиновник, ориентированный на внимательное и чуткое отношение ко всем просителям (больше и предложить-то нечего) настороженно вскинул кустистые брови, от чего его и без того невысокий лоб, собравшись в гармошку, снизился до пределов возможного.
- Нн-е понял… – лицо чиновника странным образом просветлело, и уши его сдвинулись с места.
- Мне показалось, вы язык сломали, выговаривая такое мудрёное слово – «необжаловываемый».
Функционер помедлил, переваривая услышанное, сказал:
- Если у вас больше нет ко мне вопросов, у меня есть для вас мудрый совет: никогда не грубите людям, которые старше вас по возрасту – это неприлично.
- Спасибо за совет, но морщины – не извилины, – жёстко парировал Шурка, – я говорю это всегда, и это обстоятельство, как мне кажется, нивелирует возрастной ценз, я так думаю.
- А я не думаю.
- Заметно… Поэтому у вас, такого старшего по возрасту, такая младшая должность, – не унимался неистребимый шутник и острослов, сознавая бесперспективность своего диалога с народным радетелем.
- Я понимаю всю сложность вашего положения, – на удивление, не возмутившись очередной грубостью остроумно-хамовитого посетителя, совсем просто сказал партийный товарищ, – но моя, как вы сказали, «младшая должность» имеет под собой достаточно всяких оснований, и, больше того, не даёт мне малейшего шанса помочь вам. Уверен, вам не надо объяснять причины… – неожиданно раскрылся человек системы, и Шурка тут же отреагировал на эту внезапную открытость:
- Извините, ради бога, но вы понимаете, что, запрещая мне…
- Я понимаю. В противном случае я бы выставил вас за дверь, даже несмотря на то, что это добавило бы возрастающего негатива нашей партии и делу, которому она служит.
- Да, да… понятно…
Шурка видел, чувствовал и понимал: авторитет авторитарной системы катастрофически снижается, уровень жизни населения падает, как температура в агонизирующем теле. И люди, видя всё это, перестают верить обещаниям, заверениям, лозунгам, набившим оскомину своей одиозностью, бесконечным бессмысленным долдонством.
___Вольный сказ
Жизнь и Смерть дарованы Человеку Творцом единовременно. Каждый шаг Жизни – одновременно и шаг к Смерти… Memento morі… Знаем ли мы это? Думаем ли об этом? Помним ли?..
Все мы приходим в мир одинаково, уходим – каждый своим путём…
«Матросский кабак» – как за глаза называли, уже знакомый нам, лучший и наиболее посещаемый ресторан города – чутко реагировал на изменение классовой структуры "общества социальной справедливости": его теперь сплошь стал оккупировать криминальный элемент – воровская элита, торговая мафия, валютчики, фарцовщики, валютные проститутки. Последние перешли на новую, прогрессивную форму обслуживания: клиентам в «палёнку» подсыпался клофелин, и счастливые соискатели продажных удовольствий, начисто обобранные – без денег, часов и сигарет – находили себя в подворотнях чужих домов; вместо вожделенного ложа любви, оказывались в койке гостеприимного медвытрезвителя. Случалось, клоффелиновая доза превышала допустимые пределы… Тогда тревожно выли сирены «неотложек», сердито рычали милицейские «бобики», и деловитые Пинкертоны, с озабоченным видом, приступали к расследованию очередного происшествия, зачастую, с летальным исходом…
- Лажа, чувак, – плачется в жилетку Додик, обрисовывая резко меняющееся положение в ресторанном деле, – солидная публика в кабак ходить перестала. Джаз теперь никто не слушает. По восемь раз, а то и больше, играем «Мурку» … Заказывать – заказывают, а «башли» не платят. «Лабаем» за «спасибо».
- Так «кочумайте», – советует Шурка.
- Ты в своём уме? Дождутся, пока выйдешь, распишут так, что мама не узнает. Хорошо – если sax не отберут.
- А милиция?
- А что: менты тебя, как барышню, под ручку водить будут? И, похоже, они с ними заодно…
- Кто они?
- Ты что, чувак? Ты меня не слушаешь? Менты, говорю, с бандюками заодно… Прогар полный. Хоть закрывай лавочку.
- Давид, пока меня здесь не было, ты какой-то приблатнённый стал.
- Хм… Ты бы не стал, как же. Тут такого наслушаешься…
- Ладно: играем Мурку, крутим, пока не скажу – хватит.
И Шурка дал волю фантазии… Мелодия Мурки звучала неописуемо сказочно, просто неправдоподобно. Полный набор головоломных пассажей, всех мыслимых и немыслимых технических приёмов, ритмических рисунков; фантастическую беглость, чистейшую инструментальную дикцию – всё, чем можно было приукрасить и обогатить примитивную мелодию Мурки, этого бандитского гимна – всё это продемонстрировал, разозлённый Давидом, раздосадованный Шурка.
Зал встал и аплодировал, стоя. Шурку узнали, буквально стащили его с эстрады и поволокли в зал. Усадили за столик. Тот самый, за которым сидела семья, когда праздновали день рождения девочек, последний перед их замужеством...
И Шурка сник, ушёл в себя, погрузился в воспоминания… Кризис достижения, похоже, ощутимо перерастал в устойчивую депрессию.
Жизнь его, до отказа заполненная работой, не оставляла малейшей возможности для сентиментов, сомнений, откатов, возвратов – всего, что могло тормозить его продвижение вперёд: через усовершенствование к совершенству. Теперь же оставшись не у дел, лишённый возможности продолжать любимую работу, он должен был что-то решить для себя. Реально ему оставалось полулегальное занятие аранжировкой, «халиды» и «кабак». Работать с примитивными попевками, построенными сплошь на секвенциях, и дебильными текстами (типа «люблю – скорблю»), ввиду убогости фантазии их авторов, Шурке было неинтересно. На каждой свадьбе, в каждом свадебном наряде невесты, ему чудилась его незабываемая любимая – так обидно утраченное в житейской толчее его такое пронзительное мимолётное счастье… Огорчённый и раздосадованный, он старался как можно скорее напиться, чтоб хоть немного забыться… Иногда, «натрескавшись», играл, как говорят, «на автопилоте». Потому, «халиды» тоже отпали. Оставался единственно – «кабак».
«Додики» приняли его с радостью. Директор ресторана, почтя за честь, с удовольствием предоставил персональную ставку для такой, как он сказал, «всеобщей знаменитости», и Шурка осел в «кабаке». Стал громко играть и… тихо спиваться…
Генка Панков в составе группы «Чикаго» – наиболее любимой и почитаемой Шуркой – благополучно поднялся на мировой музыкальный Олимп, и, имея на руках партитуру Шуркиной симфонии, – которую, как нам помнится, он оркестровал и сохранил у себя, – удачно пристроил её «за бугром» для исполнения.
Когда, после очередного приёма алкогольного суррогата, Шурка впал в кому, и «скорая», истошно вопя, неслась с ним в реанимацию; в концертном Карнеги Холле, этом вселенском храме искусства, Филадельфийский оркестр доиграл последний аккорд Шуркиной симфонии, со странным названием «Funny life…».
Восторженный зал долго аплодировал, стоя…
___Вольный сказ
Когда проснувшаяся совесть приведёт вас во Храм и вы, отдавая ей должное, покаетесь и очиститесь от скверны; когда в печальных глазах Творца вы узрите непреложный торжествующий свет истины и правды, и встанете на праведный путь – поставьте ещё одну свечу.
И зажгите её…
©
