почему и другие могут быть не такими, но больными в себе,
немногословными и долго опечаленными. Но на тот момент она меня не любила,
назвав меня скрытной, себе на уме, недоброй. На что я ответила, что, возможно,
я добрее ее самой, но мне плохо. Разве я
обязана ей в этом отчитываться. Однако, Нину я все же уважала всегда, но не
было у меня сил стать ей другом, общаться на равных, ибо, когда бьют часто, то
теряешь себе цену, принижаешь себя и
готова просить прощения и там, где не виновата. И я просила при всех простить,
если что сказала не так, но милости не заслужила. И все же, я ее уважала, ибо
уважала за то, что пришлось увидеть, и еще раз и еще. Мне этого было
достаточно, чтобы все мое сердце к ней расположилось до дней сегодняшних и
помнить ее с добром и благоговением.
А дело было в том, что наша уборщица, уже пожилая азербайджанка,
очень приветливая, многословная, вся увешанная золотом, которое все ей, как она
объясняла, перешло по наследству, а сама она нищая, была женщиной больной
эпилепсией. Однажды в начале рабочего дня на лестничной площадке
с ней случился приступ. Присутствующая
среди всех Нина сразу же ситуацию взяла на себя. Не смотря на то, что у
той шла со рта пена, что она билась о каменный пол с силой непередаваемой, Нина
всем своим телом удерживала ее, чтобы та не разбила голову, не покалечила себя,
уговаривая, ласково, помогая выйти из приступа, не боясь запачкаться, не
взывая к другим. Так на моих глазах происходило
несколько раз. Нина здесь была незаменима, терпелива, спокойна, настойчива,
предельно доброжелательна… такой я ее и запомнила.
Однако, более меня волновало то, что учебники, которые были
получены в университете, были не самыми лучшими, ибо учась в Горьком, я знала
гораздо лучших авторов и начинала снова биться
как головой об стенку, ибо без хороших учебников невозможно было более-менее овладевать материалом, тем более
решать задачи. Я обходила все магазины, библиотеки, библиотеки Кировабадских
вузов, все отчетливей и отчетливей начиная понимать, что учиться заочно тяжело,
крайне тяжело, что не у кого проконсультироваться, не к кому обратиться. И
вновь просиживала за книгами допоздна, порою тупо уставясь в теорию, ибо
вопросы непростого порядка возникали на каждом шагу, и невозможно было
сдвинуться с места, что-либо не поняв, ибо оно, непонятое, тотчас становилось камнем преткновения.
Радость, что я студентка, омрачалась опять возникшей такого рода причиной, и я
начинала подумывать о переводе на вечернее отделение и переезде в Ростов-на-Дону.
Между тем, приближалась зимняя сессия, и я была вызвана в университет. В главном корпусе университета
на Энгельса у вахтера в тетрадке я нашла подходящий адрес и поселилась на квартире у старика шестидесяти лет,
живущего на улице Горького в пяти минутах ходьбы от здания университета, где
был факультет мехмата.
Старик был изрядный мерзавец, хитрый и себе на уме,
с широким одутловатым лицом, вечно небритый, со слащавым и неприятным
выражением, настороженным и смотрящим на квартирантов, как на тех, кого надо
остерегаться, все из них выжимать и который, к тому же, брал к себе на квартиру только симпатичных или
красивых девчонок, объясняя это тем, что ему хоть посмотреть на них будет
приятно, однако, этим и не ограничивался. Звали его дядей Мишей.
Была у него двухкомнатная небольшая квартирка на первом
этаже с высокими потолками, ванной и
туалетом. Пользуясь тем, что потолки
высокие, он в ванной пристроил себе
как второй этаж, комнатушку, куда
взбирался по лестнице со стороны прихожей, поднимал лестницу, закрывался и тем
изолировался и успокаивался, ибо был подозрителен, и боялся, что квартирантки,
народ приезжий, могут его убить или
отравить. Поэтому кипятил чайник только у себя наверху, где ходить мог
согнувшись и в основном лежал, время от времени подавая голос или слезая вниз,
чтобы посмотреть как тут с порядком или направлялся в ближайший гастроном, ибо
был великий любитель вареной колбасы и уплетал ее каждый день, и это была его
не единственная и устойчивая слабость.
Остальные две комнаты он сдавал, причем умудрялся одну кровать сдавать на двоих, беря с человека, если он
приезжал на сессию, законный рубль в день, а за кровать итого все шестьдесят. В
обеих комнатах жили девушки, которые работали на тот период на табачной
фабрике. Жили они у него годами, находя с ним, как могли, общий язык, между собою часто поговаривая о
домогательствах деда Миши, которому уже
ничего не нужно было, ну, хотя бы полежать с той или иной, за что его отшивали,
но задумывались о его предложении, когда речь заходила о том, что платить за
жилье нечем.
Окинув меня взглядом дед Миша, однако, сказал, что все бы ничего, но что-то я слишком худая, ни в его вкусе. Странными
показались мне его слова, но девчонки мне объяснили его принцип отбора, ибо
выбирал он для глаз и для стимула.
О нем поговаривали многое, но я
уходила утром и приходила вечером и мне было не до того. В свободное
время от занятий (перед сдачей экзаменов и зачетов) и устраивая себе небольшой
отдых, я бродила по улице Энгельса, центральной улице города, иногда заходя в
кинотеатры, которых было здесь предостаточно,
вновь и вновь понимая для себя, что люблю одиночество, и город шел мне навстречу, давая уединение в
парке Горького, где можно было бродить в любое время года, рядом с
университетом или выходить на Энгельса, что было удобно, или я засиживалась в университетской
читалке, наслаждаясь тем, что все необходимые книги были доступны, однако, взять с собой можно было достаточно
ограниченное число книг и, опять же, далеко не те, которые мне казались наиболее
подходящими.
Так что, заочное отделение имело свои минусы, ибо без нужных
книг и без хотя бы читального зала студенту никуда. Это было реально, это было
печально, это была обратная сторона заочного обучения, это надо было как-то
решать, ибо второй раз терять университет я панически боялась, хотя студентам
заочникам была своя здесь скидка, что, опять же, не привносило особой радости, ибо и сама
радела за качество знаний, поскольку и училась не для галочки, а из-за тяги к
науке, которая реально не подавалась. И было понятно, что одновременно учиться
и работать тяжело, и заочно учиться на мехмате тяжело, и с таким отцом учиться
спокойно тяжело, и что-то мутило и мутило, лишая покоя, удовлетворения,
ожидаемой радости от учебы, ибо и физически
было тяжело преодолимо, как и порою крайне невыносимо, ибо не было
внутреннего мира и поддержки, ибо на меня почти что махнул отец рукой,
перегорел и смотрел едва, что же из этого получится снова, а то и сам в гневе
готов был все крушить.
Все это состояние было во мне живо, положение чувствовалось
шатким, а потому устремление укрываться в этом городе было реальным, и это
получалось хоть в небольшой степени. Однако, сессия была сдана и, казалось бы, надо радоваться, но отягчающее чувство не
покидало меня, и с этим чувством я
уехала домой в надежде, что теперь-то я смогу как-то обустроиться в Ростове-на-Дону
и перевестись хотя бы на вечернее отделение, чтобы иметь возможность посещать
лекции, или, может быть, продолжать учиться на заочном отделении, но иметь
доступ к библиотеке, и это тоже был вариант, ибо перевод на вечернее отделение
опять становился под вопросом, поскольку терялся год. Вот такие дилеммы
начинали проявляться, унося мысли и надежды то в одну, то в другую степь, ища
то, где было бы все на своем месте и чтобы процесс учебы, наконец, стал истинно в радость.
Но пока судьба вновь водворяла на своей работе счетовода, опять
давала стычки с отцом, который по моему приезду как бы немного обнадежился, но
потом его снова замутило, а меня уже мутило всегда от его вечного присутствия в
доме, от его неприязни, выросшей в устойчивую отчужденность, непонятную долгую
жадность, так что при нем и есть не могла, хотя и работала, да и память
нет-нет, да и напоминала мне о Сочинском событии, которое так и было умолчено
мамой из-за страха перед его демонизмом, а потому я не была успокоена, не
почувствовала себе хоть малую защиту, боль моя не рассосалась никак, и ходила я
порой на работу, как на пытку, ибо Нина меня не любила, упрекала меня в
качествах, которые мне были чужды, и, пользуясь авторитетом, создавала в
мнениях других мне атмосферу тяжелую, которую, однако, мои девчонки рядом все
же несколько игнорировали и были много по поведению мудрей, отчего в сердце
моем была к ним немалая благодарность и в словах к ним это чувствовалось.
В своем домашнем положении я во многом ограничивалась, ибо не так просто было быть самой собой, когда
гнетущее чувство и материальная полнейшая зависимость давали о себе знать на
каждом шагу. Приближалось мое день
рождение. Надо было накрыть стол на работе. Так было заведено, так было в
порядке вещей. Но только не в моей семье. Вернее, отец категорически не
принимал ничто, что было связано с тратой денег. Была, оставалась надежда на
то, что вот-вот он уедет в свой Сочи и тогда будет возможность с мамой этот
вопрос решить. Точно зная, что отец должен уехать, я пообещала накрыть стол и
стали собирать деньги на подарок. Но вот уже наступило двадцать девятое,
тридцатое, тридцать первое марта, а отец все еще не уезжал, а я все переносила
и переносила дату, чем вводила в беспокойство людей, и Нина уже в который раз
заметила прилюдно, что со мной лучше не связываться, что я человек не надежный,
что лучше бы имела совесть и сразу отказалась. Ситуация была необъяснимой и
теперь и раньше, когда я также не могла ладить и с одноклассниками, и с
однокурсниками в Горьком из-за своих проблем внутреннего порядка или от меня
независящих. Гладко в таких вещах у меня никогда не получалось. Судьба
настойчиво требовала от меня отхода от всяких празднеств и любое направление в
эту сторону или заканчивалось слезами моими, или еще какими-либо
непредвиденными событиями, как теперь.
Но только третьего апреля отец уехал. Мы с мамой вздохнули. И
вот уже я ехала на рынок и закупала все
необходимые продукты. Соседка по площадке, очень добродетельная азербайджанка,
вызвалась приготовить азербайджанскую долму, еще что-то национальное, и стол
был накрыт неплохо. Пожалуй, именно этим он мне и запомнился.
Только теперь, когда отец уехал и домашний терроризм
приостановился, я пришла как бы в себя, стала легче говорить, стала
общительней, стала улыбчивей, хотя задумчивость давно уже становилось моей
привычкой, почти нормальным состоянием, как и терялось тяготение к лишнему
общению и к пустым, ничего не значащим разговорам, хотя они и поддерживались,
но были вне меня и моих интересов, скорее автоматическими, ибо не цепляли за
душу, и душа начинала маяться, не понимая, что ей надо, хотя смотрела на мир из
уже усталых глаз с надеждой и по доброму, как и благодарная малейшему теплому
слову или вниманию, как и чуткая в понимании других…, но я уже должна была и
увольняться, ибо было решено, что после летней сессии я найду себе в
