этого
возраста.
Все, так или иначе, своим путем открывало мне глаза в мир, и
надо было как-то сориентироваться, но это было непросто, ибо жизнь открывала
новые врата познаний, а опыт был еще не столь убедительным, чтобы начинать жить
без ошибок.
Надо знать, что каждое живое существо, на любом этапе его
развития, без особых скидок и поблажек Бог учит непрерывно, всеми возможными
средствами открывая ему глаза, буквально с первых шагов, в семье, вне семьи,
всеми мнениями, всеми греховными качествами других, заставляя непрерывно
видеть, выбирать, размышлять, извлекать свой опыт и вновь, и снова.
Никому Бог не позволяет быть чистым невежеством, но вводит в
самые греховные отношения, мнения, заставляет сравнивать, предпочитать,
отказываться, вступать в те или иные игры, если они неизбежны кармически.
Возьми любого человека на любой ступени его жизни, и у него уже есть свой набор знаний, свое
окружение, свои попытки выбора, как и
ошибки. Я не могла быть никак исключением, а потому видела, слышала, знала,
догадывалась, осуждала, принимала, не особо сообщая родителям, не особо и
шарахаясь от того, что было на пути, но неизменно в себе сортировала пока на
черное и белое и имела ко всему строго
свое личное отношение, начиная понимать себя человеком мыслящим, человеком
достойным уважения, даже при отсутствии такового, и немного желала быть
любимой, хотя эту мысль и гнала, ибо зеркало мне говорило о своем.
И все же любовь была мне дана, как великое утешение, но испить ее до дна я не
смогла, ибо влекущее вперед меня чувство предназначения все сметало на моем
пути, не давая такие вопросы решать самостоятельно, но подарив мне лишь миг,
который вошел в мое сердце иллюзорно красиво,
на уровне трезвого ума поясняя мне
невозможность никаких отношений с тем, кто вошел в мою жизнь первым.
В один из теплых весенних дней ко мне пришла Люда и не сразу, но
рассказала мне о небольшом разговоре, который произошел накануне. А дело в том,
что несколько дней назад я, Люда и Таня, стояли у соседнего подъезда, говоря о
своем. В этот момент мимо нас прошел парень в солдатской форме. Я стояла
прислонившись к дереву и его появление мне было абсолютно безразлично,
поскольку не привыкла мыслить на этот счет как-то для себя обнадеживающе,
всегда имея ввиду свою внешность и свои непривлекательные возможности. Хотя
справедливости ради надо было бы и сказать, что даже в классе ловила на себе
пристальные взгляды ребят, слышала отзывы, как о своей фигуре, так и ногах,
которые называли ногами московской школьницы. Ребята из азербайджанского
сектора буквально подходили ко мне и предлагали дружбу, на Новый Год на
карнавале меня пригласил на первый танец самый красивый и известный парень
школы Гасан, который неизменно ухаживал всегда за Леночкой, дочерью нашего
завуча школы Валентины Ивановны, всегда наряжающей Леночку, как куклу, и которую всегда из кабинета в кабинет Гасан
ревниво провожал, что называется, прилюдно, неся ее портфель и учтиво беседуя.
У Леночки были самые шикарные манжеты и воротнички, гафрированные платья и
юбки, что было очень модно, безупречные шпильки и непременно белая тонкая шаль,
наброшенная на плечи, которая, однако, иногда кочевала и на плечи Валентины
Ивановны. У нее была обворожительная улыбка скромнейшей ученицы, и ослепительно
ровные, даже ровнее, чем ноги, зубки,
которые всякий раз обнажались полностью из-за очень неслабого разреза рта при
малейшей ее улыбке.
Так вот, ее всеми, даже
мамашей признанный бессменный кавалер, претендующий на ее руку и сердце
когда-нибудь, пригласил меня на первый новогодний танец, чем приплюсовал мне
столько бонусов, что меня стали нещадно забрасывать снежками, как только я приближалась к школе,
а Валентина Ивановна все чаще и чаще не сводила с меня пристальных и любопытных
глаз.
Я нисколько не
претендовала на Гасана, ибо, если уж говорить о том, кто мне нравился, то это
неизменно Чингиз, которого я вычеркивала из сердца, как могла, и мальчик из
азербайджанского сектора, но только потому, что он был постоянным победителем
многих математических и физических олимпиад, более, чем городского уровня.
Все эти мелкие события на свой счет я серьезно не принимала,
никак не боролась за свое место под солнцем в этом направлении, но начинала
тихонько подкрашивать ресницы и брови, чем вызывала большое недовольство Ирмы
Исакавны, тщетно требующей, чтобы я привела маму в школу, что я делать никак не
собиралась. Валентина же Ивановна,
интересовавшаяся моей персоной, меня также не очень интересовала, ибо я к ней теряла уважение,
поскольку, хоть она и была прекрасным учителем, интересным человеком, она была
неаккуратна, будучи со строгим и непроницаемым лицом, ходила всегда в одном и
том же сереньком бессменном костюмчике и непременно хоть чуть-чуть, но порванными или перекошенными
капроновыми чулками, и в добавок, будучи родственницей директорши по мужу,
пользовалась этим своим авторитетом и родством и каждый год отправляла свою
Леночку или в пионерский лагерь Артек или в Орленок, что было достаточно
несправедливо, и об этом многие поговаривали с неприязнью. Также, она однажды при
всем классе оскорбила Ирму Исаковну, что, опять же, вызвало во мне, как и во
многих, худшее к ней отношение не смотря ни на что. А также однажды при всех влепила своей дочери столь потрясающую
пощечину за какое-то неповиновение, что эта семейственная единица надолго
обговаривалась в школьных кругах столь громко и не единожды, что касались и
моего слуха и понимания.
Все эти маленькие не очень значимые события прямо и косвенно
имевшие и не имевшие ко мне отношения, все же как-то выстраивали мое понимание
относительно себя и других, подводили к мысли, что мои дела не так уж и плохи.
И теперь Люда пришла сообщить мне, что после моего ухода Рома, так звали
молодого человека, заинтересовался мной
и спросил, не встречаюсь ли я с
кем-либо. На это Люда ответила, чтобы он и не мечтал, и что я даже не посмотрю
в его сторону, и если хочет, она готова поспорить. Это была прекрасная для меня
новость. Я ей сказала, что пусть попробует. С этим моя визитерша и ушла. Я,
кажется, догадывалась с чьей подачи
Ромик на меня посмотрел.
Прямо над нами жила очень небогатая армянская семья. Глава семьи
был красивый, но уже далеко не молодой мужчина, почти старик, пенсионер
Андроник с седыми вьющимися волосами, с доброй приветливой улыбкой. Это был
глубоко нравственный и порядочный человек, состоял в добровольной народной
дружине, ходил с повязкой на руке, блюдя порядок и дома и вне домашних стен.
Жена его была очень худенькая невысокая женщина; она шила людям одежду и так хоть как-то
зарабатывала на жизнь. Ее швейная ножная машинка стучала, не переставая, и днем
и ночью, так что под этот стук я всегда и засыпала. У них была три сына и одна
дочь.
Мама несколько раз обращалась к ней с тем, чтобы пошить платье
или несложный летний костюм. На примерку мы с мамой поднимались вместе. Тогда
мне было лет одиннадцать, может, двенадцать. Пока мама или примеряла или
снимала мерки, я обследовала глазами очень скромную обстановку, еще более
скромную, чем у нас, и однажды, заметив
фотографию, спросила, кто это. Старушка с удовольствием рассказала мне, что это
ее младший сын, что он пока служит в армии и скоро вернется. Остальные дети все
жили при своих семьях и время от времени приводили к родителям внуков,
маленьких и очень красивых и подвижных детей, в которых старики души не чаяли.
Этим младшим сыном и был Ромик.
Ромик был долговязым, худощавым парнем с очень миловидным лицом,
красивыми алыми губами с легким пушком над верхней губой, но длинноватым
армянским чистокровным носом. Наш балкон, выходящий во двор, соседствовал с
другим балконом квартиры, вход в которую был со следующего подъезда. Аналогично
и над нами балкон, где жил Ромик со своими родителями, тоже соседствовал с
балконом другой армянской семьи, где жили два брата, Славик и Эдик. Именно Эдик и
был видимо тот, кто указал только приехавшему Ромику на меня.
Я думаю, что они дружили
между собой с детства. Всегда утро начиналось с того, что или Ромик выходил на
Балкон и звал Эдика или наоборот. Далее
они часами говорили между собой или спускались вниз и куда-то вместе уходили.
Эдик был постарше меня на несколько лет. Он как бы приударивал за Людмилой,
оказывал ей всякие знаки почтения, меня же, сколько я помнила, прогонял, грубил
мне, оскорблял, так что я не подходила к нему и близко, принимая себя за уродину или гадкого утенка в глазах всех
дворовых ребят. А потому сторонилась и уединялась все более дома.
Но случилось так, что Эдик попал в наш класс, оставшись на
второй или третий год. И увидев мое положение, как положение той, которая
значительно по многим предметам шла впереди, пользовалась своей репутацией и которая все-таки взрослела и тихонько
преображалась. Еще до прихода с армии
Ромика, стоя на балконе и тихонько слушая пластинки, я вдруг услышала, что
кто-то меня позвал. Это был Эдик. С его балкона, что был этажом выше, но чуть с
боку я была хорошо обозрима. Он поинтересовался, что за пластинки я кручу, что
у меня есть и спустил мне пластинки современные, которые в этот период были
более популярные. Его обращение ко мне, его внимательность и доброжелательность
никак не укладывались в моей голове и не состыковались с его отношением ко мне,
как бы и недавним. Но, что-то в нем произошло, ибо и в дальнейшем он стал ко
мне неузнаваемо почтительным, но держался на некотором расстоянии, которое мог
позволить себе друг Ромы.
Но Эдик или нет был причастен к нашей встрече с Ромой, это уже
не важно. Главное то, что в один из ближайших после последнего разговора с
Людой вечеров кто-то легонько, как бы
неуверенно к нам постучал. Я открыла дверь. Это был действительно Рома. Вот его
слова, один к одному: «Наташа, в кинотеатре идет не плохой фильм. Может,
пойдем?». Несомненно, никаких чувств я пока к нему не испытывала, но мной
руководило любопытство и желание всем доказать, что у меня есть парень, что я
могу нравиться, что я тоже могу претендовать на любовь и уважение.
На тот период это было достаточно редкое явление, значимое для
многих или даже приоритетное. Это тоже был путь к самоутверждению, хотя почти
сразу я поняла для себя абсолютно однозначно, что наука, знания, интеллект для
меня много важней, и никто и ни при
каких обстоятельствах собою это мое понимание не подменит. Я понимала о себе
так, что я легко, если надо, пожертвую или просто отдам любое чувство такого
порядка, как любовь, за самоуглубление,
за свой внутренний мир, за книги, за математику, за английский.
И все же отношения с этим парнем входили, врезались, ввинчивались в меня основательно,
не спросясь, и даже там, где казалось
ровное место, где и близко не может быть
любви. Но все работало на любовь, на ее рождение, на память, на очень долгую
память, которая ничего не хотела бы изменить или привнести, ибо ею всегда
руководил очень трезвый ум, но
| Помогли сайту Реклама Праздники |
При цитировании ссылка на сайт обязательна. Exsodius 2008 - 2024
18+