12.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 6. ОТРОЧЕСТВО. СТРАДАНИЯ ОТ ОТЦА. ВОЛЯ БОГА.

12.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 6. ОТРОЧЕСТВО. СТРАДАНИЯ ОТ ОТЦА. ВОЛЯ БОГА.

 

Немного проработав на заводе, к весне отец уволился и
засобирался в Сочи на заработки силуэтами. Теперь он все больше сидел дома,
готовя бумагу и приводя в порядок этюдники, обновляя витрину и летучки (так он
называл маленькие складные витрины, не требующие с собой непременно этюдника).
Возвращаясь со школы, я находила отца всегда дома и уже не могла позволить себе
продолжительные чтения на кухне, но сразу заворачивала в свою комнату, потеряв
часть степени свободы, где я могла принадлежать только себе и книгам, где не
стоял вопрос о моем питании, когда  я
быстро удовлетворяла голод и наслаждалась, собственно, небольшим безделием, ибо
чтение книг я никак не могла принять за труд, но за великое наслаждение, если
желание идет от себя и мысли находят здесь свое пристанище и удовлетворение.

 

 

Обычно я заставала отца за разными занятиями. Он то читал, то
нарезал бумагу, сортировал ее и стопочками укладывал в чемодан, то ел в зале
свою привычную еду, когда хотел поесть наскоро, и я в толк никак не могла
взять, почему он так пристрастен к простому хлебу, воде и луку, ибо ел он это
всегда с превеликим аппетитом; то отец что-то писал, прохаживался по комнате и
вдруг, осененный идеей, начинал строчить, буквально подпрыгивая на диване, так,
что порою мне казалось, что он и не заметил моего прихода со школы. Иногда мне
казалось, что отец просто не переносит мое присутствие, ибо стоило мне
появиться в зале, как он прогонял меня в свою комнату, не позволяя сидеть и
смотреть телевизор, если телевизор был включен, ничего по этому поводу не
объяснял и наслаждался своим одиночеством в двух комнатах до прихода с работы
мамы.

 

Я же не понимала, как мне быть, поскольку поведение отца было
непредсказуемым и не очень-то благоприятным для меня, загоняло меня в тупик и
не сулило ничего хорошего. А дело в том, что мне все тяжелей и тяжелей
становилось при отце есть, ибо его контроль, можно сказать неусыпный, сбивал
меня с толку абсолютно. Его глаза, когда я садилась за стол со всеми,  не отпускали меня ни на секунду. Он
собственноручно отрезал мне хлеб, намазывал маслом, отмерял мне количество той
или иной еды, кофе, напитка, молока. И эту порцию, давясь или нет, но я обязана
была съесть. Я давилась, просила, плакала, ела, не получая от еды никакого
удовольствия.

 

Но бывало и так, что я еще не наелась и готова была есть много,
но отец, насытившись, считал, что наелась и я, и  выпроваживал меня из-за стола. И я уходила,
не проронив ни слова, по сути,  еще
голодная. Я никогда не смела возразить, попросить еду и всегда внутри себя
надеялась, что потом оторву кусочек лаваша и тихонько его у себя в комнате
съем. Лаваш я любила очень, но оторвать от него незаметно было невероятно, а
отцовские глаза не отпускали меня, как-будто ввинчиваясь в меня своим вопросом:
«Как ты смеешь сама…».

 

 

В этом возрасте, мне кажется,  я есть хотела постоянно,  и очень часто было так, что до обеда было еще
далеко, или отец перебивал себе аппетит хлебом с луком, а я все ждала и ждала,
когда же он позовет меня за стол, ибо сама пойти не отваживалась никак, как и
не знала, как на эту щепетильную тему заговорить. Поэтому я приходила со школы,
уходила в свою комнату и ждала, когда же отец захочет есть и позовет меня
обедать, поскольку я очень часто и утром не ела и конечно не имела такой
возможности в школе, поскольку мне денег никогда не давали.

 

Так в ожидании проходило полчаса, час, два… Время приближалось к
трем… Я не могла ни делать уроки, ни читать, но тупо сидела за своим письменным
столом, на всякий случай положив перед собой учебник. Мне достаточно было
просто сказать: «Иди, ешь». Но отец вдруг ни с того, ни с сего врывался в мою
комнату с криком, сдергивал с себя ремень и в ярости и гневе начинал меня
хлестать им не просто, а самой пряжкой из-за того, что я не иду есть, что меня
надо носом тыкать, что я сдохну от малокровия, и что не жалко будет такую дуру,
хотя столько на нее тратится, и столько сил вкладывается, и все попусту.

 

В своем гневе отец был страшен, неумолим, жесток. Он не
останавливался, пока не обрушивал на меня такую дозу ударов наотмашь ремнем,
что я превращалась в рыдающий, бьющийся от боли комок, никогда-никогда не
кричащий, но желающий себе истинно смерти и ненавидящий отца всей своей
маленькой и незащищенной душой.

 

 

Вообще избиения меня носили систематический характер, на моем
теле не проходили синяки с кулак и было больно, что не передать. Во мне всегда
был какой-то несгибаемый стержень, который запрещал мне кричать, умолять, но
просто закрывала лицо и голову руками и ждала, когда он перестанет. После этого
он тащил меня есть, снова отмерял мне мою дозу и я, все еще рыдая и запивая
водой, которую он чуть ли не насильно  вливал меня, впихивала в себя эту ужасную пищу,
которой уже не чувствовала ни вкус, ни запах, ни голод, ни сытость.

 

 

После этого я должна была садиться делать уроки, но выбирала те,
которые я еще могла выучить. Приходя в школу, я уже  ни с кем не могла разговаривать, я смотрела
на чужую беззаботность, как на ненормальное состояние, я не могла принять смех,
шутки, разговор ни о чем.  Я была вся
внутри себя крайне сосредоточенная на своих чувствах. Чем больше отец меня бил,
тем четче проступала во мне какая-то моя личность, твердость, мое отличие, что
поднимало меня над всеми пониманиями, утверждало  какой-то стойкостью, как и обособляло.  На переменах я подходила к школьному окну и
смотрела на улицу, уносясь все чаще и чаще в свое будущее, где не будет ни
авосек, ни мужей, ни обыденности. Непременно, это будет свет, это будет ради
других, это будет жертвенно, где не будет места гневу, зависти, богатству,
алчности, насилию и унижению.

 

Не отводила я места в себе и любви, хотя иногда это чувство
легко касалось… Очень часто в школу я приходила с воспаленными глазами от слез,
замкнутая и бесконечно далекая от любых классных мероприятий, как и
развлечений. На вопросы учительницы Ирмы Исааковны я отвечала, что поздно
ложусь спать…

 

 

Было и так, что, уходя в магазин, отец неизменно держал меня в
голове и по возвращении тотчас смотрел, а не ела ли я сахар, поскольку его взгляд
всегда устремлялся в буфет, где, как на ладони,  стояла сахарница с горкой кускового сахара,
где последний кусочек непременно увенчивал собою всю пирамидку. Зная это и
получив от отца не раз за свое пристрастие, я делала иначе, т.е. брала сахар из
непосредственно бумажного куля, но не могла обойтись одним куском, и наступал
день, когда меня ловили и отпираться было некуда. Я тяготела к сладкому долго,
была за это не раз строжайше предупреждена, как и обругана, но было не принято
покупать конфеты, хотя отец покупал то, что более нравилось ему, и это
считалось правильно, вкусно, недорого и полезно: пряники, колбасу, сыр, яйца,
хлебцы и клюквенное варенье. Мама же пекла не так часто. Фрукты заменяли собой
все, но почему-то именно их я с детства не любила.

 

 

Как-то, помню,  к нам  в гости ненадолго приехала тетя Тамара,
мамина средняя сестра со своей семьей (после смерти Васо она вышла замуж второй
раз). На столе целыми днями стояла ваза с самыми разными фруктами: яблоками,
виноградом, инжиром, фрукты все ели целыми днями, ваза постоянно обновлялась, я
же не прикасалась, ни чуть не вожделела, но сидела рядом у стола и смотрела
телевизор. Отец как бы не был в плохом настроении… Однако, в какой-то момент
вдруг его лицо исказилось гневом. «А ты почему не ешь фрукты?»- угрожающе  спросил он меня. Я сказала, что не хочу.
Запустив пятерню в виноград, выдернув целую горсть, он, не разбирая, стал при
всех засовывать мне гроздь за гроздью в рот, пальцами насильно затискивая,
заставляя жевать, избивая рукою наотмашь, тряся меня, крича не своим голосом,
брызжа слюной, потрясая всех своей жесткостью и какой-то жадностью, что все
едят…  И так вытолкал меня взашей из
комнаты, сорвав на мне зло и ненависть  к
гостям, в который раз избив и унизив. 

 

Боясь отца, тетя Тамара притихла, мама сказала, что такая я
всегда,  и отец и так намучился со мной,
муж тети Тамары был потрясен таким ненормальным поведением и сказал, что пора и
домой ехать. Удержаться надолго в доме отца люди никогда не могли, и стоило им
чуть-чуть задержаться, он непременно начинал придираться к маме или ко мне,
драться, всех оскорблять и далее вести себя вызывающе, никого более не
приглашая за стол, но садясь и демонстративно кушая сам и заставляя есть меня,
остальных игнорируя, далее беря гитару или балалайку, говоря этим, что все сказал
и делайте вывод.

 

 

Поэтому тетя Тамара если и приезжала к нам, то только тогда,
когда он на лето уезжал в Сочи на заработки. Однако, когда я проявляла все же
интерес к вкусной еде, этот тоже ему не очень нравилось. Отец проповедовал пищу
простую и сам ее мог есть и хотел, чтобы я также ела не выбирая. Поэтому, когда
я однажды, воспользовавшись тем, что дома никого нет,  съела и раздала подругам больше половины
напеченного мамой печенья, он снова избил меня, крича, что  надо думать и о других, а не совать только
себе в рот.

 

Это было его кредо, он на этом стоял, подмечая все за всеми, не
давая ни в чем спуску, взгляд его неотступно следовал по всему, что было в
доме, все отмерял, контролировал, запрещал или милостиво разрешал. Он знал
точно, сколько вареников или пельменей я съела, сколько кусков сахара
перетаскала, сколько пряников, печений и пирожков…  Где бы он ни был, но, приходя домой, он сразу
устремлялся на кухню, все прикидывал, делал заключение и врывался в мою комнату
с новыми требованиями и упреками. Таким образом, просиживание дома отца было
для меня долгой и изнурительной аскезой, где редкий день обходился хотя бы без
скандала или моего избиения.

 

Маму же в этом плане отец не доставал, но, как мог, приучал ее
готовить вещи простые и часто готовил сам каши, в которые вбухивал столько
сливочного масла, что можно было поставить и вопрос, а так ли он сам любит
простую пищу. Но отец и сам на этот счет подумывал, считая, что мама его очень
сильно портит, что он по своей сути может жить под открытым небом и есть что
придется, но постепенно втягивался в блага и не прочь был покрасоваться и в
костюме, и отходил от того, что называется холомидный  вид и простая еда.

 

 

Такое поведение отца 
сделало меня на всю жизнь очень щепетильной  к угощениям в чужом доме, отшибло всякую
охоту зависеть от других в плане еды,  и
много лет спустя, приходя в гости к родителям, я никогда не могла в этом доме
есть, хоть чем-то угоститься, беззаботно посидеть с родителями за обеденным
столом, я никогда у них не просила есть с дороги, не зная в их доме голода,
интереса к еде, ибо внутри меня вырос 
непреодолимой стеной  запрет,
который распространился на всех моих родственников, включая детей. Я уволила
себя от этих отношений, от этих забот по отношению ко мне, в этом плане став
изгоем во всех празднествах, где только жизнь меня ни вела. И когда, умирая,
отец попросил, чтобы я съела хоть одну клубнику, купленную для него, я, сидя у
его изголовья,