Мир уходящему часть 4, глава 5

      Шурка волновался. Оказавшись вдруг не у дел, он ехал на родину.
      Пытался представить себе предстоящую встречу с родителями, с домом, в котором вырос, с деревней, в которой прошло его детство. Специфика его работы – частые гастроли по городам и весям, не давали возможности поддерживать эпистолярную связь с домашними: советские почтовые ведомства не принимали к отправке писем без указания обратного адресата. Мать, правда, писала ему на его филармонический адрес, и письма её приходили аккуратно и оседали в рабочем столе директорской секретарши. А когда Шурка возвращался с гастролей, и та заставляла его отплясывать, размахивая пачкой конвертов, он клал ей на стол шоколадку, мотивируя своё нежелание плясать тем, что у него «обе ноги – левые…». Опять же: на подготовку новой программы отводилось весьма ограниченное время и для писем его почти не оставалось. Шурка не мог даже перечитать все материнские письма, так их было много. И он, скрепя сердце, откладывал прочтение до лучших времён и складывал письма под подушку, на койке в филармоническом общежитии.
      Шурка волновался, учащённо билось его сердце, и что-то теснило грудь и подступало к горлу, когда он видел родные места, чудом сохранившиеся в первозданно-убогом виде в стране, безнадёжно больной размахом социалистического строительства, гигантоманией коммунистических преобразований.

      Мать встретила его со слезами; как говорится, упала к нему на грудь – мать есть мать – и, всхлипывая, повторяла: «Сыночек мой, родной мой, единственный… Приехал наконец, кровинушка моя… Изболелось сердце, дожидаючись…». Отвыкшего от ласк, потерявшего, к тому же, единственную любовь свою, черствеющего душой насмешника и острослова – Шурку тронули неподдельные материнские чувства, хотя, конечно, слова, идущие явно из глубины этих чувств, показались ему, остолопистому, несколько традиционными.
      - Ну что ты, мама? Вот же он, я – живой, здоровый.
      - Да вижу я, вижу и рада. Рада я твоему приезду. Думала, ненароком, что и не увижу тебя больше: так и умру не дождавшись.
      - Ты что, мама: ты же ещё совсем молодая!
      - Да где уж там: шестой десяток размениваю. Ну, что это мы с тобой всё у порога?        Входи в дом, располагайся. Дождалась, наконец, нарадуюсь, глядючи…
      - Вообще-то я ненадолго, мама.
      - Конечно, куда уж тут… ты у меня теперь вон какая знаменитость… сельчане проходу не дают: у кого телевизор – поглядеть зовут: «Сына твоего, Дарья, – говорят, – что ни день, по телевизору показывают». И я иду, да. И смотрю. И плачу.
      - А у тебя в доме что – телевизора нет?
      - Да вот не случилось как-то…
      - Конечно, как тут не плакать: на собственного сына смотреть надо идти к соседям. Но это мы поправим. Мигом.

      Безотказный в делах Петрович «вышивал» теперь на ГАЗоне и с удовольствием выполнял просьбы сельчан по пере и подвозке различных грузов, и те с благодарностью совали ему в кулак троячки и пятёрки, а он отнекивался ради приличия, зная, однако, что даденное обратно не возьмут. В магазин он смотался мигом, и вечером на столе в Дарьиной комнате празднично засиял голубой экран телевизора.

      Гостей «набилось» в дом столько, сколько могла вместить относительно просторная, по сельским меркам, Дарьина комната. Ждали, как всегда, что покажут Шурку. Не показали. Передача, в которой, как правило, пел его ансамбль, прошла без его участия. Соседи и гости, собравшиеся в доме, ломали головы в догадках, и только Шурка знал достоверно, почему его коллектив снят с показа.
      - Люди, – догадался кто-то из присутствующих, – какая там передача, если в доме самый настоящий живой артист!
      - И правда: – подхватили тут же, – спой, Шурка.
      - Спой, а мы послушаем. С удовольствием.
      - Под что петь-то? – осведомился Шурка.
      - А это мы сейчас спроворим: сбегаем в монопольку… мигом, – живо откликнулся кто-то из мужиков.
      - Да я не о том… – с улыбкой уточнил Шурка, – инструмент нужен: гитара или скрипка. Да, мам, а Влас-то где обретается?
      Мать стыдливо опустила глаза, публика зашушукалась.
      - Здесь я, – пробасил Влас, протискиваясь сквозь плотный заслон присутствующих. – Где мне ещё быть?
      Мужики обнялись крепко-накрепко, и Влас похлопал Шурку по хребту так, что тот, бедный, закашлялся.
      - Ты что, родной: отобьёшь мне внутренности, – сбивчиво выкашлял Шурка и радостно заулыбался.
      Гитара, будучи у Власа всегда аккуратно настроенной, вздохнула раз и другой, приумолкла, словно в раздумье; запела широко и грустно, и Шурка, как бы подпевая ей, запел сам тихо и проникновенно:

                                                             Журно, мамо, тобі:
                                                             спомин проситься в дім
                                                             про співанки в юрбі,
                                                             у літа молоді.
                                                             Днів отих розмаїть
                                                             Все приносить здаля:
                                                             Гиля, гуси мої,
                                                             гиля, гуси, гиля…

                                                             Від нечуваних слів,
                                                             від небачених снів
                                                             ти весняній землі
                                                             народила синів.
                                                             На вербі восени
                                                             спопеліло гілля...
                                                             Підросли ті сини…
                                                             Гиля, гуси, гиля…

                                                             Подались у світи,
                                                             наче гуси оті.
                                                             І лишилася ти
                                                             в самоті… в самоті.
                                                             А синів, далебі,
                                                             Загойдала земля…
                                                             Журно, мамо, тобі…
                                                             Гиля, гуси, гиля…

      Материнские слёзы текут неслышно…

      И уже чьей-то широкой душе – тесно, весёлому нраву – скучно: толпа не исповедует частности – грусть её мимолётна.
      И уже кто-то залихватски взвизгнул, кто-то, дабы осушить следы скользнувших по щекам слёз, лихо притопнул, и… пошла-поехала необуздываемая сельская гульба: до отказа, до рассвета, до упаду:

                                                             Полюбила Петруся,
                                                             а сказати боюся.
                                                             Ой, лихо, не Петрусь –
                                                             біле личко, чорний вус.

                                                             А за того Петруся
                                                             била мене матуся.
                                                             Ой, лихо не Петрусь –
                                                             цілуй в сраку, я нагнусь.

      Тесно в уютном Дарьином доме разгулявшимся к ночи сельчанам, воздуха маловато. Валом валит толпа в просторный сельский клуб развернуться, отдышаться, попеть, поплясать.

      Смотрит свысока молодой месяц на копошащийся людской муравейник, мружит всевидящее око, дивится: невдомёк ему кипящие людские страсти…