8.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 4(3). ПИОНЕРСКИЕ ЛАГЕРЯ. ПЕРЕМЕНЫ.

8.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 4(3). ПИОНЕРСКИЕ ЛАГЕРЯ. ПЕРЕМЕНЫ.

 

Лето 1962 года запомнилось мне хорошо тем, что была я отправлена
в деревню к дедушке Гаврилу (отцу мамы), дабы не слонялась, но была как-то
присмотрена. Однако, присматривать-то за мной особо было некому. Дедушка после
смерти бабушки Ксении остался с младшей дочерью Леной (средняя дочь Тамара
уехала в Грузию) и долго мытарился в поисках пары и сошелся с вдовой, с
женщиной по имени Феня, у которой были две дочери. Одна со своей семьей
проживала в Одессе, а другая, Зоя,  увы,
была, как тогда говорили, деревенская дурочка и слонялась по всей деревне, ибо
уже была достаточно взрослая и удержать ее было невероятно. В один из приездов
моей мамы в деревню с моим отцом она забрюхатила,  и в деревне долго строились догадки, кто этот
подлец, который так поступил с неразумной. И только много лет спустя отец в
шутке объявил матери, что это дело его рук, но бравировал ли он, говорил ли
правду понять было трудно.

 

Деревня была большая и летом буквально утопала в садах. Дом деда
Гаврила находился в низине. К нему со всех сторон так и подступали дедовские
виноградники, за которыми цвели сады и ровными грядками зеленели огороды, с
огромными тыквами и кавунами. Прямо перед домом был чистенький небольшой двор,
где росло несколько яблонь, стоял хлев, свинарник, курятник. Хозяйство деда не
было огороженным, не граничило ни с какими другими соседями, хотя и не стояло
особняком, свинарник пустовал, было немного птицы, да на цепи сидел вечно
голодный пес.

 

За домом в шагах ста был деревенский колодец, а чуть поодаль
росла приземистая шелковица, одна в одну, ничейная, обитель моих мыслей и
прогулок. После смерти бабушки Ксении все как мог поддерживал дед Гаврил, Лена;  никогда не переводилось в доме доброе вино,
до которого дед был большим охотником смолоду, да Лена время  от времени подмазывала и подбеливала хату,
дабы она не развалилась. Баба Феня, сколько я помню, постоянно сидела у входа в
дом и вышивала рушники, где узоры и цветы наносила сама и постоянно жаловалась
на то, что у нее уже совсем никакое зрение. У нее было полное решето цветных
мулевых ниток, которые ей присылали из Ленинграда, и она была занята исконно
украинской работой, получая за каждый готовый рушник по три рубля. Я ни для
кого не представляла интерес, и обо мне вспоминали разве что в обед. На старой
яблоне мне была сделана гойдалка и это было все мое развлечение. Целыми днями я
лазила по дедушкину хозяйству, ходила к шелковицам, каталась на качели и искала
себе хоть какое-нибудь занятие, тоскуя о своем Одесском дворе и книгах. Как-то
обнаружив во дворе муравьиную кучу, я присела на корточки и стала наблюдать.
Это занятие стало моим излюбленным делом. Я могла часами просиживать, наблюдая
за необъятным муравьиным семейством, подсовывая им палочки, листочки, кусочки
травы, принося крошки хлеба и радуясь их удивительно полной и осмысленной
жизни, их старательности и трудолюбию, удивляясь несоизмеримости их тел и ноши.
Этот живой и увлекательный мир был трогателен своей самодостаточностью, своей
мыслью и ответственностью. Многие вопросы пробудили во мне эти крохотные
создания и многое сделали моим табу. Я вынесла урок, который нахожу бесценным и
теперь. Все живое – трудится, никто не простаивает и не залеживается, все
достойно уважения, все есть личности, все хочет жить, все понимает, все может с
друг другом сотрудничать. Я научилась перешагивать или замедлять шаг, где
муравьиные дорожки, дабы не навредить им, не вторгнуться в их жизнь большим для
них страданием. И окотившаяся кошка становилась предметом моих проблем, и
голодная собака, из-за которой я была как-то сильно обругана дедушкой за то,
что бросила ей последний кусок хлеба, и теперь Лене надо было собираться и идти
за хлебом  на станцию, за пять километров
от деревни.

 

 

Еда у дедушки была скудная,  и я всегда почему-то хотела есть. Я украдкой
выдергивала морковку с грядки, тонкую, еще совсем бледную, едва-едва набирающую
сок, кое-как вытирала ее руками и съедала одну за другой, или рвала кислые
яблоки, или собирала их с земли. Бабушка Феня все время приговаривала: «Вот,
закончу цветок или веточку и начну готовить…», а время шло и шло… Но и во время
обеда я быстро вылезала из-за стола, почему-то думая, что я здесь в тягость и
им еды для меня жалко или самим едва хватает, если даже за собаку дедушка так
сильно обругал.

 

Лена не особо уделяла мне время, ходила по подружкам или в
Затишье и покупала себе учебники к школе за деньги, вырученные на местном
базарчике от продажи яиц или овощей, которые несла сумками или катила на
небольшой тележке;  иногда в Затишье с ней
ходила и я.

 

Приехав забирать меня через месяц, мама только руками
всплеснула, до чего же я похудела и сунула дедушке десять рублей, чему он был
несказанно рад. А я тихонько думала, ну, почему мама не привезла им продукты ни
в начале, ни теперь, почему не порадовала чем-то вкусным, ведь, она не могла не
знать, что жить-то здесь не на что, что у дедушки никогда не хватает денег… На
этом мои поездки к дедушке и закончились. После этого для меня наступила в
некотором роде эпоха пионерских лагерей.

 

Моя отправка в пионерский лагерь было для меня не менее делом
печальным. У меня была очень скверная одежда. Мне было в ней всегда стыдно. Во
время отправки, когда детей усаживали в автобусы на месте сбора, родители не
совали мне пакет с вкусностями, или немного денег, или хотя бы яблоко в дорогу.
Был маленький чемоданчик или сеточка с юбкой и кофтой, пионерским галстуком и
пара платьев, полотенце, носки, мыльница, расческа. Было несколько напутствий и
родители уходили раньше, чем успевал тронуться автобус.

 

 

Как можно было объяснить родителям, что именно из-за плохой
одежды, старенькой и достаточно простенькой, именно из-за того, что в шкафчике
моем было всегда пусто, меня и не очень уважали и дети, считая меня бедной и
неинтересной. Из нескольких пионерских лагерей мне особенно запомнился пионерский
лагерь Китобойной флотилии, путевку в который достала мама по знакомству,
поскольку работала продавцом, была красивой на лицо и имела немало поклонников.
Этот лагерь считался одним из лучших пионерских лагерей Одессы. В первый же
день в пионерский лагерь приехал небольшой 
цирк. Дети, затаив дыхание, наблюдали за выступлением фокусников,
гимнастов, за номерами дрессированных животных… Я смотрела абсолютно
безучастно, поражаясь другому. Почему дети так искренне увлечены? Ну, что здесь
интересного? Неужели и вправду им это нравится? Выразив свое мнение позже, я
поняла, что никто так, как я, не мыслит, что со мной явно не согласны. Для них
это действительно цирк, представление, которое наслаждает и привлекает. Для них
это действительно интересно.

 

 

Мои попытки подружиться становились невозможными, ибо я не могла
искренне мыслить и воспринимать все, как другие; не желая того, я как-то
обособлялась, выделялась, казалась неинтересной, непонятной и не симпатичной. Со
мной невозможно было обсуждать детские игры или в эти игры играть, невозможно
было сплетничать, просто говорить о всякой всячине, как и бегать, прыгать,
играть в разные детские игры. Со мной не хотели дружить, общаться все в моем
отряде, поскольку не находилось точек соприкосновения. Я снова искала тех, кто
такой, как я, у кого нет красивой одежды, кто не красив лицом и гоним или в
чем-то ущербен.

 

И в пионерском лагере была своя детская элита, свои авторитетные
мнения, свои маленькие лидеры. Опыт прошлых детских уединений и постоянная
строгость отца, а также неуверенность в своей внешности и одежде сделали и
делали свое дело. Дошло до того, что меня, будучи недоброжелательно ко мне
настроенными,  обвинили в воровстве. Одна
из девочек при мне заявила, что у нее пропала мыльница с мылом. Она стала
осматривать все тумбочки в нашей спальне, где было около двадцати кроватей,  и, дойдя до моей,  радостно объявила, что вот она, ее пропажа, и
у меня на глазах их моей тумбочки вытащила свою мыльницу. Это был подвох,
многих убедивших в моей нечестности или склонности к воровству. Далее,
воспитательница вызвала меня к себе в 
комнату и долго вела со мной разъяснительную работу, все мои объяснения
о непричастности к воровству игнорируя напрочь.

 

Она не позволила в мертвый час пойти отдыхать, ибо меня не
хотели видеть дети и просили, чтобы меня вообще куда-то убрали, и я слонялась
по пионерскому лагерю снова опечаленная и одинокая, сама в себе. Но повар,
готовящая еду в столовой, позвала меня и, ни о чем не расспрашивая, попросила в
чем-то помочь. И слово за слово, но немного смягчила мою боль. Несколько дней
спустя в пионерский лагерь приехали иностранцы, говорящие на английском языке.
Им был устроен праздничный прием,  и
далее так получилось, что дети с разных отрядов окружили их и стали просить
сувениры, которые в виде ручек и всяких мелочей они охотно раздавали.
Оказавшись в одной из таких групп, я взирала на просьбы детей и как
зачарованная смотрела на тех людей, которые говорили по-английски и которых
называли иностранцами.

 

Английский язык была моя мечта, природа которой мне не была
известна и самой. Было видно, что уже нечего дарить детям, а они все просили и
просили, протягивая руки, заглядывая в глаза, дергая за полу пиджака. И здесь
Всевышний сделал мне Милость.  Обведя глазами
всех детей, иностранец снял со своего пиджака новенький, круглый блестящий большой
значок и… к великому моему изумлению, потерявшей дар речи, не ожидающей никак,
не просящей и не умоляющей, не надеющейся и не желающей, чтобы меня заметили,
как-то выделили  среди других, нацепил
его мне на мое ужасное платье.  Все были
поражены, как будто один вздох прошелся по детской толпе, все взгляды,
завистливые и одобрительные,  были
устремлены ко мне. Я же оторопела. Мне со всех сторон стали подсказывать :занкью,
занкью… Не понимая, что это слово обозначает, я повторила его с благодарностью
и оторопью смотря на англичанина, желая всем сердцем сказать, что он ошибся,
что я не достойна.

 

Уже несколько позже я, внимательно разглядев значок, увидела,
что рисунок на нем мне не приятен. Это было что-то в виде взрыва – большой
огненный шар исходил от земли, начинаясь с маленькой точки...  и охватывая собой все вокруг. Однако, после
того, как меня обвинили в воровстве, я взяла этот значок и сказала при всех
той, которая  так поступила: «Тебе
нравится этот значок? Неужели ты думаешь, что я бы позарилась на твое мыло. Мне
и своего не жалко,  и я могу отдать
любому», - и с этими словами я подарила этот 
вожделенный всеми значок девочке, которую тоже недолюбливали.

 

Однако, и на этом не завершилось это недоразумение с мыльницей.
Немного позже, в песке на пляже я нашла золотое колечко с маленьким беленьким
камешком и при всех подарила его той же девочке, нисколько и никогда об этом не
пожалев, но и не думая так покупать мнения других, ибо знала, что их мне уже
никогда и ни чем не привлечь к себе, ибо все исходило не от моей одежды, не от
моего лица, но от моей сути, всему остальному