одежды и просто бесформенных кусков мяса. Такое не может привидеться даже в самом кошмарном сне. Несколько изб горели, повсюду валялись повозки, домашний скарб, трупы людей и лошадей. В зареве пожара метались люди, подбирая пострадавших. В этот день мы потеряли более ста человек.
Во время налета на Дубовик 26 февраля погиб поэт Всеволод Эдуардович Багрицкий, сын известного поэта Э.Г.Багрицкого. Он служил литературным сотрудником в редакции газеты 'Отвага'. На место Багрицкого в редакцию прибыл другой поэт - Муса Джалиль (старший политрук М.М.Залилов). Художником в редакции 'Отваги' служил московский ополченец скульптор Е.В.Вучетич, уже успевший повоевать рядовым бойцом в 33-й армии'. (6)
14. Медсестричка Таня
- Ой, вы на перевязку, наверное? Я сейчас, только руки оботру.
- Да, нет, дочка! Я просто тут мимо шёл...
- Давайте, я посмотрю и перевяжу вашу рану. А у нас пока перерыв, операций нет, а раненых много, слава богу, не сильно. Вот вчера прямо один - за одним весь день и всё тяжёлые. Жалко, такие дядечки, как мой папа или братик старший, а уже без рук и ног!
- Да, ты дочка, не переживай так-то, война она так - кому сразу, а кому ещё и пожить долго! Зовут-то как?
- Таня.
- Вот, Танечка-Танюша! Я тут просто мимо шёл. А ранение моё - уже махорочкой полечил, да твоими стараниями и зажило! Лёгкая у тебя рука, дочка!
- А, давайте я вам новую перевязку сделаю. Всё лучше будет!
Он сел на угол топчана, освободил ранение. Лёгкие и проворные руки медсестры аккуратно снимали бинты, а Леонтий, чувствуя это, окунулся в свои мысли. А мысли его были далеко отсюда, он был там, у себя дома. И эта война сегодня ночью, и в эту минуту нисколько его не тревожила. Его тревожило то, что Паша, такая хрупкая и маленькая жёнушка, сейчас там одна с их детьми. И только сейчас, успокоенный перевязкой этими нежными детскими ручками маленькой санитарочки Тани, он понял, что главное-то в его жизни была она, Паша! Та, которую он и полюбил когда-то давно за её спокойствие и молчание, а может, наверное, не молчала она! Она, наверное, любила его дурака, с его неуёмной гордыней, и рожала ему детей, так же молча и с любовью! А сейчас вот он здесь, далеко. И немчура вокруг. А семья - далеко. Трудно ей с четырьмя-то, хотя сыновья уже большие, самостоятельные, а всё равно - ноет под рёбрами. Но, ничего, я вернусь - чего бы мне это не стоило! Нельзя погибать, нельзя. Вот и Ворошилов приехал видимо неспроста, наверное, на днях будет что-то серьёзное. Глупо, конечно, умереть в сугробе, а потом весной уйти в болото. Немец-то, сволочь, укрепился, успел когда-то...
- Нет-нет, нельзя мне.
- Чего, вам нельзя? - перебила его мысли санитарка.
- Мне? Да, это я тут про себя. Задумался, дочка. Прямо усыпила ты меня. Так вот подумал, первый бой у меня был в Ольховке, там и мы немцев видели и они нас, а пули как осы роем летали, а вот ни одна и не задела, а тут шальная какая-то и прямо под мышку. Чудно!
- Ольховка? Это деревня такая была, да?
- Почему была? Она есть.
- Да на днях к нам двоих привезли, один-то сильно раненый, а второй поменьше. Я их перевязывала, а они как раз про эту деревню говорили. Немцы, говорят, там всех жителей поубивали. И детей, и всех.
От этих её слов мурашки холодком побежали по его спине, а волосы на голове стали шевелиться, во рту внезапно пересохло:
- Где они, - прохрипел он, сам не узнав свой голос.
- Кто? Чё с вами, дядичко?
Первые мысли, которые пронеслись у Леонтия: 'Как так, немцы всех в деревни убили? И стариков и детей, что ли? Суки? Сволочи? Как так? Что они совсем - нелюди?' Потом, глядя на испуганное лицо девчонки-санитарки, которая смотрела на него округлёнными глазами, он взял себя в руки, но в голове всё равно стучал молоточек. 'А если эти двое, как раз, Яков и Алексей? Вдруг и живы?!'
- Солдаты эти - где-е? - Леонтий, увидев испуганное лицо Тани, уже спокойнее добавил, - дочка, где эти солдаты? Проводи меня к ним... Пожалуйста, Танечка-Танюша!
- Так, я провожу. Только спят они, наверное, уже.
- Проводи! - уже более спокойным голосом произнёс Леонтий. - Понимаешь, мы под Ольховкой двоих своих однополчан-земляков потеряли. А вдруг они это? Я только гляну на них. А перевязываешь ты умело, у меня прямо всё уже и зажило! Будет из тебя хороший врач.
- Скажете тоже. А рана-то ваша уже и вправду почти полностью зажила. И я перевязку закончила. Дня через два можете и бинты снять. Можно к нам прийти, нам бинты нужны, мы их прокипятим, и другим они ещё пригодятся. Пойдёмте уж, поглядите, может и вправду ваши друзья-товарищи. Тут недалеко, вон в том околочке их палатка.
Зайдя в санитарную палатку, Таня подвела Леонтия к лежакам, где лежали двое раненых. При скудном свете нескольких коптилок было трудно разглядеть их лица. Леонтий наклонился, чтобы лучше рассмотреть одного из них.
- Чего уставился? Доктор, что ли? - неожиданно спросил раненый.
- Да, нет. Вот, думал, что вы мои земляки-однополчане. Потерял я их недалече от Ольховки. В конце января мы там наступали и немцев оттуда выбили. А их вот потерял. Думал, а вдруг вы - это они! И санитарочка сказала, что вы оттуда, что были там.
- Тебя как зовут-то? По говору слышу - нашенский, с Сибири.
- Леонтий я. Из-под Барнаула.
- А я - Никола, с Бийска. Там интенданты были, это, наверное, получается после вас. Потом деревню фрицы заняли. Мы их неделю атаковали, потом выкурили. А когда зашли... Я всякое видел, но такого - ни разу! Сволочи, они всех деревенских, всех до одного убили. Представь: дети там штыками порублены, а старухи и старики с разбитыми головами. Я, этих фрицев теперь голыми руками душить буду, ни одного не пожалею, суку!
Леонтий слушал, а в его сознании всплыли воспоминания того дня после освобождения ими Ольховки. Тогда они с бойцами шли огородами, осматривали сараи, погреба и дома. В нескольких погребах были жители деревни, выгнанные из домов немцами. От вида сельчан, находящихся в одном из погребов: старика со старухой, женщины лет сорока и трех ребятишек, закутанных в разные платки и лохмотья. При свете зажженной лучины они смотрели на солдат обреченным взглядом, Леонтию тогда стало не по себе, и колкие мурашки пробежали по спине. От этого воспоминания он и сейчас почувствовал холод. А тогда, он представил на месте этих ребят своих детей. Вспомнился ему и разговор со старушкой:
'- Как вы тут, никто не ранен?
- Да нет, милок, раненных нема. Холодновато только, да боязно! Что ж вы их так далёко запустили-то?
- Ничего, мать, прогоним! Дайте только время, обозлиться'.
Леонтий, молча, встал и вышел из палатки. Всё у него внутри бушевало: 'Да что же это такое? Как? Как такое можно?' Кулаки сжались, впиваясь ногтями пальцев в ладоши, мороза и ветра он не чувствовал, чувствовал боль в груди от неисполнения данного слова тем людям в деревне, той бабке и женщине с тремя детьми, которых уже нет! Страшно! Страшно и больно!
Как в тумане он дошёл до своей 'берлоги' и спустился внутрь.
- Ну, ты, Леонтий как в молодости, ушёл на пять минут, а два часа нагулял! Или огулял кого?
- Ты, Гриша, можешь помолчать? Что ли совсем не спишь?
- Сейчас только храпел, аж ледок с потолка сыпался. - Иван тоже не спал.
- Чего-то ты хмурной какой-то, Леонтий?
- Хмурной? Я не просто хмурной, я вообще злой как собака!
- Ну, понял, понял! Молчу.
Леонтий сел на свой лежак, молча, достал кисет, и ещё слегка дрожащими пальцами стал скручивать большую 'козью ножку'.
Григорий и вправду замолчал, притих и Иван. Они оба знали, что Леонтий так просто не будет зол на что-то. Значит - что-то произошло. А расспрашивать его сразу было бесполезно. В их 'берложке' наступила тишина.
Дым самосада был более приятен, чем запах болотной воды, протекающей под небольшим клозетным отверстием, из соседей конурки, сооружённой рядом с их жилищем. Конурка была отделена небольшим проёмом и завешена лоскутом, оставшимся от полы шинели, прихваченной после боя запасливым Григорием. Иван лежал, как всегда молча, он никогда не встревал в разговоры первым. Привычка. Григорий не мог долго терпеть тишины и молчания:
- Дай зобнуть разок, Леонтий. Уж больно дымок самосада вкусно пахнет.
- На.
- Ну, вот. Это по-нашему. А то сидит себе и смалит в одиночку как куркуль! Добрый табачок! Вань, будешь?
- Немцы после нас Ольховку заняли. Потом наши их выбили опять оттуда. Но немчура, сволочи, всех, понимаешь, Гриша?! Всех убили. И тех ребятишек, троих с матерью и бабку с дедом! Всех. Всю деревню под корень! А ведь я им обещал, что мы их не дадим в обиду.
Ё... - только и смог выговорить Григорий, Иван сел.
Тишина перемешалась с дымом самосада. Говорить больше никто не хотел. Да и что можно было сказать. Леонтий устало прислонился плечом к стенке своей ниши, глаза сами собой закрылись, а его мысли закрутились вихрем и полетели далеко, расталкивая сумбурные наслоения последних дней. Мысли несли его домой, на родину.
