или
повышал голос до неуважительного. Он мог ее резко оборвать, назвать дурой,
покрутить пальцем у виска, а то и ударить ее собственной сумкой.
Утро в выходные дни для нашей семьи начиналось неизменно с
восьми часов. Отец вскакивал с постели и включал приемник. Если по вечерам он
искал там «Голос Амарики» или «Би-би-си», то в воскресенье, сделав свою любимую
зарядку, он отыскивал самую желанную передачу «С добрым утром» и вновь ложился
в постель и страстно рассказывал маме историю своего детства, приключений,
путешествий, бродяжничеств, высказывал надежду когда-нибудь с ней поехать в
Сибирь, дабы она действительно поняла, что такое жизнь, истинная красота и
правильные отношения людей, где нет мелкости, подлости, стяжательства и прочих
человеческих пороков. Словесный поток отца всегда был неиссякаем, и это имело
отношение ко всей его родне, начиная с матери отца, а моей бабушки Александры
Петровны.
Однако, и это было не все. Отец был мастер смотреть и пересказывать
сны, которые ему виделись сериями или сериалами, каждую ночь продолжающимися и
запоминающимися столь прочно и подробно, что отец, не имея возможности или
желания рассказать свои сны тотчас, все оптом рассказывал маме в выходные дни,
если у него не было других планов. Но как бы мать не раздражала отца, она теми
же качествами и покоряла его, ибо бороться с мамиными борщами, соусами,
пельменями, голубцами, холодцами отец не имел сил и ослабевал. Доходило до
абсурда. Он продукт выбрасывал за дверь,
мать поднимала, готовила и он благополучно съедал, смакуя и, по сути,
приобщаясь к нормальной семье и отношениям, но тоскуя всегда по элементам
бродяжничества и вожделенной простоты.
Точно также, не любящий ее за стиркой, он наслаждался благоухающей белоснежной и
непременно накрахмаленной постелью и выглаженными рубашками и брюками и, как ни
порывался что-то делать сам, неизменно отступал перед маминой твердостью,
трудолюбием и пониманием.
Однако в повседневных делах, имея свободное время, особенно в
выходные дни, отец, не чураясь никакой работы, не думая о мнении других, с утра, после зарядки, пока мама вылеживалась, вытаскивал помои в
дворовую сливную яму, носил воду с крана,
поливал, если было лето, асфальт у нашей двери, чтоб было свежо и грязь
не неслась в комнату, подметал, бежал за хлебом, молоком, другими продуктами и
сам готовил еду, если еще не была готова.
Он и на старости лет говорил маме:
«Ну, с кем бы ты еще столько повылеживалась, сколько со мной?» И это
было справедливо. Я тому свидетель. Отец никогда не поднимал ее, не попрекал
отдыхом, не принуждал себе угождать и не любил, когда она пыталась как-то особо
заботиться о нем, как и не любил ее ласк, ибо инициатива могла исходить только
от него. В этом мама не была виновата. Просто отец обладал такой
чувствительностью тела, что прикосновения к нему без его расположенности,
вызывали страдания и отторжения любого непрошенного в этом плане
устремления. К особенности в этом
направлении отца маме надо было еще
привыкнуть. Однако привыкнуть к другим качествам она явно не могла и стояла на
своем почти бесстрашно. Сюда относится и
то, что отца трудно было направить в баню или заставить его помыть хотя бы
ноги. Сколько этих тазов с водой летело
от одного удара его ноги, когда мать сама пыталась помыть ноги отца перед сном. То же относится к его ногтям.
Но потом это дело ему понравилось, и он сам охотно стриг матери ногти на руках
и ногах, когда требовалась его помощь.
В суждениях также мама была податливой, хотя и не подстраивалась
под него, а рассуждала в силу своих личных данных, и на самом деле была женщина
далеко не глупая, но немного косноязычна, т.е. уступала отцу, ибо не могла в
должной мере оперировать только что входящими в нее знаниями вдобавок к деревенскому
образу мышления, понимания и ценностей.
Я еще много поведаю о своих взаимоотношениях с отцом, но пока
лишь скажу, что отец ко мне относился достаточно сдержанно в проявлении
отцовских чувств, как бы приглядывался, делая на меня свою ставку, ибо очень
хотел, чтобы хоть что-то из меня получилось толковое, но особых природных
даров, как и ума не замечал, ибо я уже начинала замыкаться в себе, отвечая на
все вопросы просто и однозначно. Хотя меня можно было еще и разбудить.
Надо понимать, что описание в первую очередь качеств и жизни
отца моего не есть моя личная инициатива или потребность, или желание
прославить его род, ибо и прославлять то особо и нечего, но Воля на то Бога шаг
за шагом восстанавливающего в моей памяти достаточно точно события и качества моих близких в те далекие дни,
когда я едва начинала мыслить, оценивать, участвовать и извлекать и что
оказывало на меня свое влияние, ставя меня надолго в рамки строгие,
заставляющие уже с детства через
родителей и их взаимоотношения начинать мыслить серьезно, вникая проблемы и
характеры взрослых людей и давая им свою оценку постоянно.
Надо знать, что не просто так Бог обращает мой взгляд к отцу.
Значит, средь многих его качеств, неприемлемых и отторгаемых мною и другими,
были и те, которые Бог ценил и необходимо желал и желает сделать их достоянием
большинства. Я не буду на эти качества теперь указывать, ибо еще не время. Но
могу лишь сказать, что я доподлинно знаю по Воле Бога путь своего отца после
смерти, как и путь после смерти многих других умерших при моей жизни близких
мне людей, но все это будет постепенно изложено в моих воспоминаниях, где я
приведу многие Божественные откровения относительно дальнейшей судьбы человека
после смерти.
Надо всегда знать, что хорошие качества даже не очень
положительного человека Бог находит, какими путями передать другим, внедрить в
другие сознания, непременно использовать на благо другим. Никто не является
собственником лучшего в себе, но осознанно и неосознанно, но раздаст, посеет,
научит путями сокрытыми, тем, что называется обычной жизнью, всеми в ней
трениями и сопротивлениями, поисками и ошибками, и конечно осознанным путем.
Но, как хороший хозяин,
Бог и плохие качества непременно использует, все идет в дело. Греховные
поступки, рождаемые греховными качествами, следом рождают протест и
сопротивление в других, что укрепляет нравственные позиции других, а для
источника этих качеств и деяний неизменно срабатывает бумеранг (последствие
кармической деятельности), ибо этот путь примерки на себе, потрясающий человека
через все его чувства, и так жизнь за жизнью, является лучшим учителем каждого.
Но возвращусь к событиям моего детства. Двором, к которому мы стали иметь прямое отношение,
наша семья была принята средне. Отец в общих глазах выглядел, как человек
неуравновешенный, скандалист, невоспитанный, ибо летом, не взирая ни на чьи
мнения, бегал в одних трусах, делая свою излюбленную зарядку, но в то же время
был прост в общении, так называемый шутник, не дурак, заядлым шахматистом и никогда и ни с кем,
кроме мамы, не пускался в разборки, словоохотлив был с женщинами, делал
бесконечные шутливые и непристойные намеки, но все это как-то более наигранно,
порою мне казалось, что и заискивающе. Были и такие, кто с ним не здоровался,
откровенно не уважал и все-таки называл дураком.
Я вообще не могу говорить
о каком либо своем личном авторитете, ибо дети тоже пользуются своей маленькой
славой в своих дворах. Я считалась невоспитанной и грязнулей, поскольку никогда
ни с кем не здоровалась, и одежда моя была всегда грязная, обувь порванная, так
что сердобольные бабушки порою останавливали меня и говорили: «И чего ты такая
грязная, как свинья? Скажи маме, чтоб купила тебе другие ботинки…». «Свинья,
свиньюшка…», - было чуть ли ни моим прозвищем, пока я росла в этом дворе, что меня
немного печалило, но я быстро забывала, хотя самооценка себя, сколько помню,
была отнюдь не высокая, ибо родители меня никогда и ни за что не хвалили, а
другие люди в большей части были ко мне безразличны. Во всяком случае, так было
на первых порах.
Мама же моя считалась хозяйственной, трудолюбивой, простой, старательной и
красивой женщиной, с которой всегда охотно общались все, как и уважали, откровенно считая, что ей вряд
ли повезло с мужем, поскольку трепал он ей нервы частенько и порою прилюдно, но
были и те, кто не прочь бы отца увести, и они охотно принимали его шутливые
всякого рода намеки и, как могли, проявляли свое к нему расположение. Однако,
отец искал приключения все более на стороне и далее все выкладывал маме в такой
форме, что она никогда толком не могла знать, шутит он или нет, это произошло
вчера или в дни его неугомонной юности или в период его бродяжничества, это
плоды его фантазии, или правда. Однако, мама считала, что уличить его не в чем,
повод он не подавал, а потому ко всем его словам относилась, как к вымыслу,
желанию над ней как-то подтрунить или задеть ее и не воспринимала всерьез, да и
шутки такого рода были чуть ли ни ежедневными, и реакция на них достаточно
притупилась.
Как бы ни воспринимал нашу маленькую семью двор, для меня он был
большим событием и удачей. Память о нем и его жильцах я пронесла через всю свою
жизнь и долго, куда бы судьба ни заносила, тосковала о нем и всем, что было с
ним связано, хотя и относительно не большой отрезок времени. Но детская память
привязчива. Именно с описания двора и других мест моего обитания мне бы и
хотелось начать описание и моего детства
непосредственно, как и с других событий в семье, которые преломлялись во
мне, потрясали мой детский ум и
непременно оценивались.
Одесский двор приютил мою детскую душу, по сути,
невостребованную родителями или поверхностно, автоматически к ней относящихся,
и дал мне все, дал ту лучшую, отправную точку моего развития, которую я бы
назвала основой в моем первом опыте за пределами семейных отношений и
прибежищем, бегством из дома, которая научила видеть мир не столь угрюмым, показала
другие мнения, характеры и нравы, как и впоследствии научила уважать пристрастие к
дворам всех детей, ибо дворы в той или иной степени, но берут на себя то, что не по силам взрослым, и
делают это щадяще, разумно, хотя и в свою меру, неся каждому свое общение, свои
уроки, свою свободу, свою и реализацию.
