Часто так бывает, что в потоке суетных дел многое, важное, то, что делает нас теми, кто
мы есть, уходит на задворки памяти. Но достаточно всего лишь похожей вещи, запаха или
атмосферы, чтобы воспоминания лавиной ворвались в сознание. В моем случае это был
сон. Мне грезилось, будто я вновь пришла в дом нашей близкой родственницы, ныне уже
покойной. Здесь все, как и прежде, и слышу шум в чулане, заглядываю за пеструю
занавеску, а там тетя Шура Саводерова что-то перебирает среди пустых кастрюль и
сковородок, потом оборачивается ко мне и говорит с легкой укоризной: «Всех на обед
зовешь, а меня не приглашаешь…». И тут стало мне так совестно… А ведь действительно,
я немало времени проводила в их доме, и что же я ее и дядю Володю, двоюродного брата
моего дедушки, не поминаю, свечку за упокой не ставлю? Как же так забылось все…
Весь день я ходила сама не своя, то и дело уходя мыслями в детство.
Первое, что приходило на ум, это большая железная кружка парного молока. На тот
момент моя бабушка Света держала уже коз, а у Саводеровых еще была корова. И каждый
летний вечер спустя часа полтора после стада, я бежала к ним наискосок через дорогу с
серым бидончиком в руке, на котором были нарисованы три забавных зайца.
Дом у них был один из самых лучших в улице. Всегда ухоженный, на территории не
соринки, он постоянно красился и подновлялся, подмигивал яркими синими глазами
дельфиниумов из палисадника, и улыбался розовыми флоксами. У калитки приветственно
встречала гостей красавица рябина, а от калитки до крыльца были настелены доски, для
чистоты, так как здесь все поддерживалось в безукоризненном порядке. Сейчас дом
продан, в нем живут чужие люди, он не стал хуже или лучше, он просто стал другим, я
понимаю, что это жизнь, она бежит, меняется, но не всегда душа это принимает.
И вот я открываю щеколду и поднимаюсь по высокому крыльцу и захожу внутрь, где
пахнет свежестью и вымытым деревянным полом, весело здороваюсь, присаживаюсь на
стульчик с высокой спинкой. Пока тетя Шура цедит молоко, смотрю в старинное зеркало
в деревянной резной раме, оно не совсем четкое, как современное, но в этом то и его
прелесть. Потом перевожу взгляд на фотографии над дверьми в зал. Здесь хозяева дома
молодые, но, хочется отметить, что, несмотря на трудную деревенскую жизнь, старость у
них была красивая, она не изменила их до неузнаваемости, только прибавила снега в
волосы, да накинула на лица сетку морщин. Дядя Володя был из тех, кого можно назвать
«породистыми», спина прямая, взгляд пронзительный, а позже он отпустил усы, как у
Буденного и лихо их закручивал, он был высокий, сухопарый, даже в таком возрасте
сильный и жилистый. Он был строгим, но зазря никогда не ругал, да я и не помню, чтобы
он вообще повышал голос, хватала одного взгляда, была в нем какая-то неведомая
внутренняя сила, это было присуще многим Саводеровым. А вот тетя Шура, это полная
противоположность, невысокая, не худа и не полная, с круглым лицом, тихой улыбкой,
мягкими руками и с большим и добрым сердцем, в котором хватало место троим детям,
внукам, правнукам и всей родне.
Молоко процежено, налито в приготовленный бидончик, да вот только просто так мне
домой не вернуться. Меня ждет большая белая эмалированная кружка парного молока с
кусочком ржаного хлеба, не покупного, из печи. Это было сродни ритуалу. Она обычно
садилась за стол у окна, смотрела как я пью, мягко улыбалась и приговаривала: «До
капельки выпивай, молочко оно – полезное, косточки да зубки хорошие будут».
И только, когда кружка была пустой, а хлеб съеден до крошечки, можно было идти домой.
А на следующий вечер все повторялось, молоко казалось восхитительно сладким, хлеб
ароматным, и не одна шоколадная конфета не шла в сравнение с этим лакомством. И оно
понятно, молоко то было приправлено добром, от чистого сердца. Я тогда не осознавала,
но это были одни из первых уроков доброты в моей жизни.
Дом Саводеровых будто оживал летом, когда сюда привозили внуков. Я дружила с
Ольгой и Мариной, которые мне приходились родней. Мы нередко играли в саду под
навесом, сидели в терраске, а тетя Шура хлопотала, точно наседка над нами. Угощала
пирогами, особенными были открытые с ягодами, но самым вкусным блюдом была
затеруха, что-то вроде каши, которая варилась из молока с мукой и сахаром, и по-моему
там еще было яичко, не знаю, но это было вкуснее мороженного. Доставала из сундуков
тряпочки, чтобы мы могли шить одежки для кукол, провожала в клуб, мы вертелись у
зеркала, и спрашивали, красиво ли мы нарядились, и он только всплескивала руками:
«Красавицы, краше нету!» и не раз, выходя на дорогу, мы замечали ее силуэт за
занавеской, как она смотрела нам в след…
С дядей Володей мы ездили на родник за водой, сейчас я в полях уже ни за что не сыщу
дорогу, но тогда эти поездки были сродни путешествию.
Когда мы были по меньше, то готовили для взрослых концерты. Разучивали песни, стихи
и танцы, даже что-то наподобие сценок, а потом, когда все собирались на лавочке у дома
начинали представление.
С каждым годом мы делались взрослее, а тетя Шура и дядя Володя старше, только мы
этого не замечали, для нас они были прежними…
Первым не стало хозяина дома, он ушел как-то незаметно, был и нет, быстро. А тетя Шура
затосковала одна, потом ее к себе забрала дочь Надя в Шумерлю, где не стало и ее.
Но осталась память, она всколыхнулась, и только спустя время я осознала, как они были
мне дороги, и теперь уж точно, без помина и молитвы за упокой не останутся.
