старое, призвать, а значит, по–новой пережить. А старое, прошедшее, увы, но оно не всё хорошее и радостное.
***
Для пешего путника дорога всегда длиннее, чем для конного, а всё потому, что за конного лошадь дорогу отмеряет, а пеший, он сам это делает. А с другой стороны, это очень даже хорошо, времени подумать, поразмышлять гораздо больше предоставляется. Всем известно, на печи или же на лавке гораздо лучше засыпается, чем думается. Здесь же, когда ты сам, а не лошадь своими ногами дорогу отмеряешь, не очень–то поспишь. Можно конечно, но перед этим ты место какое–нибудь уютное под кустиком выискивать начнёшь.
Вот вроде бы с Емелей до того всё понятно, что даже писать смысла нет. Пропал Емеля, да так пропал, что дальше некуда. Если не далее как сегодня утром спал он на печке, сытый и жизнью довольный, то теперь вынужден идти, пешком идти, не на печке ехать, незнамо куда. Мало того, в самом скором времени будет Емеля не посредством Щукиного волшебства сытую жизнь себе обеспечивать, а посредством рук своих, головы своей, ну и спины конечно. И ещё неизвестно насколько сытой будет жизнь–то. Хлопотная – да, а вот сытая и полная удовольствий – неизвестно. Всё это к тому, что настроение у Емели должно быть таким, что никаких матерных слов не хватит! Ан нет, настроение у него было если и не ликующим, то вполне себе хорошим, во всяком случае материться ему нисколько не хотелось. Странный народ эти люди, вроде бы, ну всё, хана, а он идёт себе и даже умудряется жизни радоваться.
А получилось, Емеля вместе с печкой, Щукиными волшебствами и здоровенными курями из бочки, за которые деньги платили, да и жизнью хоть и сытной, но бездельной, как будто рубаху со штанами с себя скинул, которые на три размера меньше были. Свободным Емеля себя почувствовал от всей этой никчёмной мути, которая пузу хоть и приятная, зато, как оказалось, душой ненавидимая.
– Надо будет попросить этого дядьку Спиридона, чтобы избу пособил купить. – не иначе размышляя вслух сказал Емеля.
Наверняка сказал он сам для себя, потому что размышляя о своей дальнейшей жизни совсем было позабыл о Матрёнихе, которая шла с ним рядышком тоже за новой жизнью. Услышав это, да ещё такое, Матрёниха вся аж встрепенулась, внутренне конечно. Сама она точно также, как и Емеля шла за новой жизнью к какому–то неведомому дядьке Спиридону. И если для Емели всё было ясно и понятно, как и посредством чего обустраивать эту самую новую жизнь, то для Матрёнихи ничего ни ясным, ни понятным не было. Черномору, это она так, можно сказать, не подумавши ляпнула: про стирку, про гадания, и всё такое. Нет, гадать она умела, и лечить умела, как людей, так и животину всякую – в травах разбиралась. Но одно дело сказать и совсем другое дело применить все свои знания, таланты и умения неизвестно где. В деревне, там всё ясно и понятно: ты всех знаешь и тебя все знают, некоторые с самого рождения. А там, что, кораблям гадать и лечит их же? В том–то и дело. Оно конечно, насчёт постирать, этой премудростью любая женщина чуть ли не с самого сопливого возраста обладает, вот только и это наверняка там, куда шла Матрёниха таких обладательниц этой премудростью столько – за неделю не переловишь.
Нет, настроение у Матрёнихи было вполне хорошим, терпимым, одним словом, но всё равно, не очень. И вот когда Емеля вслух сказал о покупке избы, Матрёниха вспомнила о том, о чём до этого и не задумывалась: а где же она жить–то будет? Избы у неё там нет, не деревня. Да и если перевозить избу из деревни, сами понимаете, деньги нужны, а их у Матрёнихи тоже не было. Понятно конечно, на улице не останется, тем более поручитель аж сам Черномор, но как это будет происходить, неизвестно. Да и чужой угол, он всегда чужой. Так что Матрёна пребывала в состоянии сплошной неизвестности. Единственное, что она знала: в деревню не вернётся.
– Хозяйством надо будет каким–нибудь обзавестись. – как бы не замечая Матрёнихи продолжал Емеля. - А то если всё покупать, никаких денег не напасёшься. Да и печка, - Емеля вздохнул, - когда она твоя, а не какая–нибудь там общая, завсегда лучше.
Получалось, размышляя вслух Емеля как бы повторял скорее чувства, чем мысли Матрёнихи хоть и другими словами. А Матрёнихе, что ей оставалось делать? Оставалось слушать и вздыхать про себя, больше ничего.
– Слушай, тётка Елена! – Емеля аж остановился. Наверное это произошло от того, что сам удивился мысли пришедшей в его голову. – А давай–ка вместе жить?! Как, а?! Ты одна и пойти тебе некуда, и я, тоже один. Жениться, сама понимаешь, за один день не управишься, да и не хочется мне что–то жениться. А так, я на работе, ты по хозяйству, и всё очень хорошо получится. Ну как бы тётка, ты, моя родственница.
Вот если бы в тот момент Матрёниху оглоблей да всего маху, она меньше бы удивилась, а так, как Царица совсем недавно, опять Царица, начала Матрёниха лишаться чувств и оседать в дорожную пыль. Емеля, он хоть и лодырь, но мужик всё–таки, увидел, подхватил Матрёниху, не дал упасть в пыль и грязь собой же наречённой тётушке. А та, знаете уже, чем в таких случаях женщины занимаются, плакать начала, согласилась значит.
***
Без всякого там шика и крика княжеский возок въехал на подворье, а вслед за ним и царевич Гвидон верхом. Прямо как та пружина выскочив из седла он в два шага оказался у возка, открыл дверцу и помог выйти Царице. Ну а после, взяв её под локоть, подвёл к Черномору, который всё также и сидел на скамеечке.
– Дядька Черномор, – а голос, ну прямо сейчас захлебнётся от счастья. – дозволь познакомить – моя матушка, Царица.
Черномор, мужчина он и есть мужчина, встал ровно на столько, на сколько надо, чтобы и Царице уважение показать и достоинство своё не уронить, поклонился:
– Здравствуй, Царица. Рад тебя видеть, а ещё больше рад видеть тебя живой и здоровой. Присаживайся, матушка. – Черномор приглашающе показал на скамейку. – Посидим, поговорим, спешить–то некуда. А ты, – Черномор кивком головы показал на терем. – иди, там Василиса твоя, спрашивала о тебе уже, мол, куда это мой царевич запропастился?
На слово «мой» царевич Гвидон сначала вспыхнул лицом, как будто в костёр сухих веток подбросили, а после, да как будто его тут и вовсе никогда не было, прямо–таки исчез. Черномор же усадил Царицу на скамейку, и сам присел рядом:
– Василиса, это невеста его. Они хоть и не говорят ничего, да и зачем говорить, если без всяких слов видно. Василиса, княжна здешняя, тоже как и ты с царевичем от всей этой нечисти пострадавшая. Хорошо хоть жива–здорова, а вот брат её, князь Руслан, тот сгинул и где он сейчас, никто не знает, даже силы волшебные.
Странно конечно, но не стал как это принято и как воспитанным людям полагается расспрашивать Черномор Царицу о здоровье, самочувствии и всём таком прочем. Да и зачем вообще–то спрашивать, если и так видно: Царица вся аж светится от счастья. Ну сами посудите еще утром: царевич пропал, сама хоть и у добрых людей, а всё равно неизвестно где, и впереди неизвестно что. И вдруг не тебе: царевич, сыночек, вот он, да ещё верхом и весь такой красивый. Возок княжеский, а не телега крестьянская. Черномор какой–то, но сразу видно, не ниже боярина по должности, и невеста ещё, Василиса, ну как тут не радоваться, и не светиться от счастья? От всего этого Царица даже на весь её окружающий мир перестала обращать внимание, а вы говорите…
