КОНЕЦ

        Мне сказали, что я уже не жилец на этом свете. Конечно, это сказали не прямо, буквально, а с намеком, иносказательно. И к тому же сказали так не столько мне, сколько самим себе, заранее сглаживая саму резкость приговора, чтобы поберечь свои нервы. Но мне этого оказалось достаточно, чтобы понять, что меня ждет то, что убило Антона Павловича. Остальное договорило мне мое «богатое», нет, пожалуй, «больное» воображение.
        Мне сразу пришло в голову, что судьба оказалась ко мне благосклонна: она решила прибрать меня к себе вместе со многими другими обреченными. Наверное, чтобы я не переживал свой конец в гордом одиночестве. Совсем «кстати» к моему концу нагрянула всеобщая эпидемия «неприятного вируса». Но мне от этого не было легче. Напротив, я стал переживать за тех, кто не знал, что с ними происходит непоправимое, кто надеялся на что-то еще в этой жизни.




        Я предчувствовал, что скоро все закончится для меня на этом свете. Нет, я не торопился на тот свет. Я люблю жизнь и не хочу покидать этот свет. Но именно поэтому я давным-давно уже задумался над тем, что меня ждет после жизни. Разумеется, я думал о смерти не для того, чтобы отравлять себе настоящую жизнь. Никак нет. Я думал о ней для того, чтобы понять саму жизнь, которой я живу. Конечно, естественнее было бы думать о жизни в границах самой жизни. Однако я думал тогда, что не жизнь, а смерть является границей жизни. Но что такое смерть? Я не нашел вразумительного ответа на этот вопрос даже тогда, когда проводил в последний путь своего отца, а потом и друга. Все равно их опыт смерти, ее приближения не был собственно моим опытом: умирал не я, а они.
        Но вот теперь я сам вступаю на этот путь к концу жизни. И все равно у меня нет опыта приближения к смерти. Я не князь Болконский, которого Лев Толстой заставил почувствовать свое отчуждение от живых перед его смертью. Потом и сам Толстой, почувствовав перед своей смертью отчуждение от близких, - от жены и детей, - удалился от них, «ушел в бега» и умер на далекой станции, вдали от своего дома. Со мной все случилось наоборот, - это близкие стали удаляться от меня, я становился для них чужим. Хотя я не чувствовал того, что они становятся мне чужими.
        Прежде я думал, что когда смерть встанет передо мной, то я от страха перед вечной тьмой смерти и ее смертельным одиночеством, - таким ужасным одиночеством, в котором не будет даже меня, ибо я полностью стану им, этим одиночеством, - полезу буквально «на стену». Но этого не было. Почему? Потому что ужас еще пропитан надеждой на то, что чудом, от самого этого ужаса, «чаша сия минует меня». Однако у меня нет надежды на жизнь в этом мире. Поэтому нет и страха, ужаса перед смертью. Следует принять смерть. Ее нельзя обойти, тем более, когда она пришла по мою душу, стоит прямо передо мной. 
        Что она такое, эта смерть, если это моя смерть? Может ли смерть быть такой же моей, какой моей является жизнь? И все же, интересно, можно ли назвать жизнь моей? Наверное, можно в той же мере, в какой жизнь моя. То, что жизнь моя, никто об этом не знает, ибо считает жизнь своей. Это вот смерть он полагает моей, а не своей. Любой человек думает, что смерть именно его обойдет стороной. Но самой смерти, как, впрочем, и жизни все равно, чья она. В этом смысле с точки зрения самой жизни, как и смерти, она ничья. Скорее наоборот, - это мы для жизни свои, как и для смерти. Поэтому смерть есть изнанка жизни, задняя ее сторона.  Меня ждет не смерть. Она не значима сама по себе и имеет смысл только в отношении к жизни как ее конец. Смерть является лишь посредником между жизнью и еще чем-то, что не есть ни жизнь, ни смерть. Она прокладка между жизнью и не жизнью.
        Не правы те, кто полагает, что есть другая жизнь, помимо этой. Конечно, есть другая жизнь, кроме этой. Но она такая же и ничем принципиально не отличается от этой жизни. Она не эта, а та еще жизнь, например, не моя жизнь, а жизнь другого человека, существа. Принципиально она та же самая, ибо жизнь не есть «моя» или «твоя». Это мы ее, живые. Другое дело, то, что не есть жизнь. Именно между ней и нашей жизнью лежит смерть. К этой «не жизни» лежит путь прямо через смерть.
        В общем, неправильно то, явление чего называют смертью, я зову «не жизнью», ибо ее смысл, сущность заключается не в отрицании жизни. Таким отрицанием является смерть, производная от жизни. Именно смерть заставляет живых отдаляться от смертных. Живые, из которых уходит жизнь, цепляются за нее, особенно тогда, когда она висит на волоске. Они не могут «надышаться» перед смертью. Вот эта страсть смертных к жизни пугает живых. Живой сторонятся смертного, бежит от него «как черт от ладана».
        Порой и смертные начинают примиряться со смертью. Они теряют вкус жизни. Обычные занятия живых, так дорогие им в быту, становятся бессмысленными для смертных, умирающих. Тем самым они отдаляются от живых с их суетой, мелочами жизни. Почему? Потому что грядет для них из будущего намного важнее той жизни, которую они, как и все, вели совсем недавно. 




        Я уже был близок к понимаю того, явлением чего является смерть. Мне было понятно, что сущность смерти есть  не сама смерть. Но это и не жизнь. Не жизнь то, что лежит за смертью. Это еще не жизнь. Но уже не смерть. Жизнь уже прошла. Но является ли смерть настоящей, настоящим? Ведь в будущем маячит жизнь. Следовательно, есть не только жизнь и ее конец или ее отсутствие, но и нечто иное, как то, что не заканчивается, но еще только начинается. И все же, когда начинается, то уже является жизнью. Это жизнь новорожденного, не меня. В жизни я есть, в смерти меня не будет. Простая арифметика. Тогда в чем сложность? В том, как свет появляется во тьме, не жизнь появляется в смерти, а жизнь появляется в не жизни.
        Выходит, что после смерти есть промежуточное состояние перед жизнью. Некое «бардо» буддиста? Происходит ли полное стирание меня как Я в смерти? Да, если Я есть иллюзия. Нет, если Я есть реальность. Может быть, я как реальность остается, исчезает лишь иллюзорное представление себя. Но что означает я как реальность без представления себя? Это воля Шопенгауэра, которая отказалась от само-представленности во множестве индивидуализаций? Или что? Ничто из того, что самоопределяется. Неужели это первоматерия?! Но тогда необходима форма форм, чистая форма, чтобы ее определить. Форме следует самой определиться, воплотиться в материи, а материи оформиться. Казалось бы, это и происходит, чтобы разродиться жизнью. Ан, нет. Ведь такое объяснение абстрактно. Оно имеет смысл только в качестве упрощения реальности для понимания. Что же происходит конкретно?




        Итак, смерть стоит на пороге. Она сама является порогом жизни. Что ждет меня за порогом смерти? Ничто. Кто меня ждет? Никто. Кому я нужен? Никому. Эти вопросы имеют положительный ответ только в жизни. В жизни меня что-то ждет, кто-то ждет и кому-то я нужен живым. Так что такое смерть? Это испытание ничем и никем. Хорошо. Но испытание кого? Того, кто был. Испытание чем? Не-бытием. То, что тебя не будет, и есть испытание. Оно начинается еще в жизни в качестве мысли, ее представления и переживания. Следует принять это испытание. Для чего? Для того, чтобы возродиться. Из чего? Из ничего, из ничто. В смерти нет и самой смерти, в ничто нет и самого ничто. Но есть нечто и некто. Когда нет ничто, что-то есть. Из этого что-то может появиться кто-то безымянный.
        Меня не станет. Но кто-то появится вместо меня. Он не будет не только мной, но не будет и самим собой. Его появление будет началом обретения самого себя не из себя, а из другого. Само собой будет перед самым новым концом. Перед смертью человек достигает максимума ясности сознания. Свет его сознания, ума горит во тьме, чтобы в ней погаснуть. Гаснет он, человек, а не сам свет ума. Человек отражает этот свет, а не излучает. Но есть излучатель естественного света разума. Это дух. Человеческая душа отражает дух, живет его светом. Дух всеобщий, душа индивидуальная. То, что я называю «не-жизнью», и есть дух. Он и не жив, и не мертв, ибо жизнь имеет время. «Не-жизнь» не имеет времени и места. Но в отличие от ничто, она не просто не имеет времени и нет ей места. Она как дух есть на все времена и на всех углах. Дух является средой, которая образует из материала средство локального сбора. Материя посредством такого средства собирается в человека с центром сбора в точке Я. На время нагнетания фокуса внимания на себе человек развивается. Но опять же со временем внимание рассеивается, энергия нагнетания внимания падает, и человек оказывается уже не в состоянии поддерживать дух жизни в своем теле на должном уровне. Хаос разрушает тонкую организацию человека. От Я человека, его образа остается одно былое воспоминание. Насколько четким остается след Я человека на тропе духов (в духовном обороте), настолько вероятным является минимальный шанс его возрождения в новом виде.
        И все же тут появляется одна проблема относительно того опасения, которое невольно тревожит сознание обреченного на смерть, - как он может пережить то, что его не будет в привычной обстановке мирской жизни, но, напротив, он будет в пустоте. Это описано в библейском сказании такими словами: «а сыны царства извержены будут во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов» (Мф. 8:11). Слова евангелиста Матфея как раз передают такое переживание. Но это описание касается человека этого мира. Как он может чувствовать то, что его не будет? Неужели там, где нет ничего, он будет таким же, как в нашем мире, даже накануне смерти? Или его уже не будет, но будет прежнее восприятие «ничто» с точки зрения мирского или бытового «что»? Он не просто изменится там, - его просто там не будет. Странно: как это, - его не будет там, где нет ничего, когда и самого этого «ничего» нет!
        Следовательно, ответить на вопрос о жизни человека после смерти можно только решив вопрос о существовании ничто или существовании не существования. Не-существование не тотально. Обязательно что-то есть. Есть прежде всего то, что есть, то есть, есть бытие. Есть и существующее, имеющее место и время в бытии в качестве сущего, например, такого существа, как человек при соответствующем его существованию условии. Поэтому не-существование (или не-бытие, ничто) есть то, что является событием отсутствия со-бытия с другими сущими, событием выпадения из всеобщей связи всего со всем. Речь идет о связи по бытию.
        Чтобы быть живым, надо быть в строю, в связи с подобными себе. Смерть делает нас одинокими. В смерти мы одиноки не с собой. В ней нет нас. Мы одиноки с ней как с той, которой нет. Она все обнуляет, включая себя. Поэтому после смерти нет жизни, нет ничего. Но как тогда из ничего появляется нечто, что мы называем еще не жизнью? Что то уже есть? Откуда оно? Ниоткуда. Почему. Потому что его нельзя локализовать и представить где-то и когда-то. Это то, что находится по ту сторону места и времени. Но это не смерть, не само ничто, а нечто, нечто неопределенное.




        И вот пробил час, подошла минута смерти. Как говорят люди с затрудненным